Игорь Шкляревский - Я иду !

За тыщи верст плеснула щука,
а в мокрых зарослях,
впотьмах,
крапивой обжигая щеки,
желанье борется и страх.
Я вздрагиваю:
ливень буйно
ударил в белую кору.
Три месяца живу, как будто
через минуту я умру.
Гляжу на глину, жесть и воду,
как будто вижу в первый раз!
На ощупь!
Сквозь полыни одурь!
Сквозь ливня заросли!
И вниз!
Обрывами.
Ах, Ленка, Ленка…
Лежу, свищу, бреду в бреду.
В бездумье мокрая травинка
колышет сонную звезду.
Как перед вечною дорогой —
ни суматохи,
ни заботы,
лишь беспричинная тревога
и ожидание чего-то…

В тугих капронных волоконцах
под чей-то хрип:
— Нажми!
Еще! —
метнулось пойманное солнце
и в лодку плюхнулось лещом.
Лещи ворочаются глухо.
Весь в складках,
в пене,
в пузырях
залив раскачивает брюхо,
и сполохи стоят в сетях.
Но вот —
знакомая излука.
Мы возвращаемся домой.
Мы долго вытираем руки
хрустящей
ледяной
травой!

Туманы над селом Туманы,
над Гижигинскою губой.
В тумане
по косе песчаной
буксует
утренний прибой.
Вытягивается,
светлеет,
освобождаясь ото льда,
звенит,
от злобы сатанеет
и рушит выступы вода.
И отступает перед твердью.
Прибой!
Отбой —
Прибой!
Отбой…
И волны
падают
в бессмертье
вниз головой.
Над чаек бестолочью сизой
они взлетают на дыбы,
и катятся,
чтоб с новой силой
ударить
в каменные
лбы!

Мороз! И рядом хочется
поставить слово яблоко.
И что ни вдох —
оскомина!
И что ни выдох —
облако!
А солнце бьет по снегу.
В автобусы! Насквозь!
Клич над лыжней взмывается
мохнатым эхом. Ввысь!
Бегу и тело чувствую.
От радости — молчу.
Бегу и не выдерживаю —
и кричу!
Вверх
по откосу —
за шагом
шаг,
за плечи отбросив
ветра синий шарф.
Горит сияньем северным
мой норвежский свитер.
О синие ворсинки
трется
ветер.
И свитер мой
поет!
О! Это песня Сольвейг.
Да! Музыки полет!
Вот —
хором сосны.
С потоками борюсь.
Качаюсь, солнцем пьяный.
Бегу
и не боюсь,
что я бежать устану.
Как женщина
предчувствием
живого существа,
я наполняюсь музыкой
и жаждой естества!
Так надо! Не насилую,
не злю воображение.
Я просто слышу звуки
и верю их движению!

Бензин и воду привезли из центра.
Наряды
рвет
чернильный карандаш.
На горизонте
белая цистерна
да одинокий сломанный камыш.
Масштабы непривычны,
и висок
стучит в степи, как холостой движок.
И мысли
непривычны
и дерзки,
как будто не твои,
но не признать не смеешь.
Сухие незнакомые жучки
ползут по нервам —
вздрогнешь и вспотеешь.
И воздух
осязаешь, словно воду,
в которую после работы входишь,
и ощущенье
тела
и свободы —
потрогать можешь,
если не поверишь.
Все непривычно.
Надо привыкать!
Но прежде
надо
все это
вспахать.

Я устал от дорог и тревог!
У меня заржавели скулы.
Золотой кипяток-хохоток
разливаю в стаканы скупо.
Третьи сутки
на третьей полке —
высоте
своего
положения…
А в глазах —
котлованы, помпы,
частоколы дождей весенние.
Частоколы дождей качаются.
Я плечами
ломаю их.
Лесопункты,
райкомы,
чайные,
одурь заспанных проходных…
Где ты, девочка-полочаночка?
А усталость сильней берет,
и качаются сны
полосатые
от шлагбаумов и берез.
Нет, не молнию над прудом —
славлю я
материнский дом,
среди веснушчатых
бойких рощ,
в травяном,
в грибном окружении,
дом,
где можно любую вещь
передвинуть без разрешения.
…Чашка теплого молока.
Тихий шорох дождя в крапиве.
Заболеть бы
на два денька,
чтобы мать одеялом укрыла…

Засыпает меня,
засыпает
мотыльками,
ромашкой…
Посреди реки
засыпаю,
где вода зацепилась
за вешку.
Вода обтекает лодку,
вздрагивает
под рукой
переплетенная зыбкой,
толстой травой.
Ее, словно молнии
синие,
рыбы пронзают
сильные.
Куда же течет вода?
Вода течет в никуда.
Зачем же течет тогда?
Затем, что она вода.
Засыпает меня,
засыпает…
И тропа в туман уползает.
Вот…
О чем же поет вода?
Вода поет ни о чем.
Зачем же поет тогда?
Затем, что она течет…

Надо мной,
как над мертвым,
по ночам
голосят
поезда.
Это значит —
запахло
мартом.
Еду!
Только туда!
Туда —
Опасно.
Опасно.
Опасно.
Обломится камень —
баста!
Задумываться опасно.
Змейки очнулись.
Шорох.
Выдавленною пастой
выскальзывают из норок.
Снова
горит
прибой
черным огнем тревоги.
Солнце, словно прибор,
замерло на треноге.
Внутри оборвалось!
Нудно…
Иногда это очень нужно.
Задумываться
опасно…
Обломится камень —
баста!
Шаг,
пот,
хруст
сырых прошлогодних веток.
Сигнальщик
за дымный хвост
держит еще
ракету…

сухой
блеск
из автобуса,
пропахшего грибами,
я вхожу
осторожно
в лес,
он раскачивает небо стволами,
он ветвями
синеву переплел
и, торжественный, пылает в росе.
Слышу шепот:
— Хорошо, что ты пришел,
ходят все ко мне,
а любят не все.
Тычет пальцами зелеными лес
в жесть консервную и клочья газет.
Ухожу я от этих мест,
и уже чего-то светлого нет.
Я хочу заблудиться
в лесу,
перелиться в него,
как роса.
Полдень выползет
огнен и сух,
и погибнет роса,
но не вся —
под листом
притаилась в тени…
Эта дольше других проживет.
Я руками
раздвигаю огни
и вступаю в хоровод,
в хоровод.
И кружу
по тропинкам дождей
мимо рыжих
смолистых
грив
все быстрей,
и быстрей,
и быстрей.
И во мху замечаю гриб.
Меркнет
строгая
красок игра
и, тревожною прелью дыша,
откровением сентября
раскрывается
леса душа.
Там —
в зеленой душе его —
груздь.
Или это студеная грусть?
И опять
по тропинкам дождей
я на светлых полянах кружу,
спотыкаюсь о лысины пней.
Будьте счастливы,
пни,
ухожу!
У дороги толпятся дубы.
Полдень выжег на листьях росу.
— Ах, постойте,
какие грибы!
Где вы столько набрали?
— В лесу.

Далеко где-то кличут петухи.
Сквозь заросли лучей,
сквозь сумрак сонный
я в бор вхожу —
вхожу в свои стихи —
в бездумные
размашистые
сосны.
Звенит и стынет над водою бор.
Звенит и стонет,
к солнцу улетая!
Я понимаю,
сосны,
вашу боль,
своей живою болью понимаю…
Вам вечно напрягаться и звенеть,
но никуда вам от нее не деться,
не оторваться
и не улететь.
Такая боль бывает у младенцев.
Они изводят и врача, и мать,
они кричат, они ночами мокнут,
а где болит —
не могут рассказать.
А почему болит —
сказать не могут.