Сборник - Бородинское поле. 1812 год в русской поэзии (сборник)

Уже под низменный мой кров уедине́нный

Домчался сей плачевный слух.

Он поразил меня, как в сердце нож вонзе́нный

И ужасом потряс мой дух.

Застыла кровь; чело подернул пот холодный.

Как древоточный червь голодный,

Неутолима скорбь проникла томну грудь.

Унынье душу омрачило,

На перси жернов навалило

И пересе́кло вздохам путь.

С поры той, с той поры злосчастной

Повсюду горесть лишь мне спутницей была

И пред очами ежечасно

Картину бедств, и слез, и ужасов несла.

Постылы дня лучи мне стали.

Везде разящие предметы зря печали,

От света отвращал я зрак.

Делящих скорбь друзей, детей, жены чуждаясь,

Как вран ночный в лесах скитаясь,

Душевный в них сугубил мрак.

В едину ночь, когда свирепо ветр ревущий

Клонил над мной высокий лес

И вихрь, ряд черных туч от севера несущий,

Обвесил мраком свод небес,

На берег Псла, волной ярящейся подмытый,

Под явор, мхом седым покрытый,

Тоскою утомлен, возлег я отдохнуть;

Тут в горести едва забылся,

Внезапу легкий сон спустился

И вежды мне спешил сомкнуть.

Мечты предстали вдруг: казалося, средь нощи

Сидел я на краю огнем пожранной рощи;

Вблизи развалины пустого града зрел:

Там храма пышного разбитый свод горел,

Под пеплом тлелися огромные чертоги.

Тут стен отломками завалены дороги.

Медяны башен там, свалясь, верхи лежат

И кровы к облакам взносившихся палат.

Падущих зданий тут зубчаты видны стены;

Здесь теремы к земле поникли, разгромленны,

Могилы жупеля и пепла кажут там

Обитель иноков и их смиренный храм.

Нагие горны здесь до облаков касались,

Как сонм недвижимых гигантов представлялись,

Которых опалил молниеносный гром.

На остовы их там слякался гордый дом.

Тут кровля на шалаш низрынулась железна.

Хранилища, куда промышленность полезна,

Любостяжанья дщерь, а трудолюбья мать,

Избытки дальних стран обыкла собирать,

Стоят опалые, отверсты, опустелы.

Голодны гложут псы здесь кости обгорелы;

На части бледный труп терзают там; а тут

Запекшуюся кровь на алтарях грызут.

Из окон, из дверей луч света не мелькает;

Под пеплом вспыхнув, огнь мгновенно потухает.

Над зданьем тлеющим куряся, только дым

Окрестность заражал зловонием своим.

И кучи сих костров, развалин сих громада

Гробницу пышного лишь представляли града.

Не слышался нигде народный вопль, ни клик;

Лишь вой привратных псов и хищных вранов крик

В сей мертвой ю́доли молчанье прерывали

И слабый жизни в ней остаток возвещали.

Толь страшным, горестным позорищем смущен,

Я сам сидел, как мертв, недвижим, изумлен.

Власы от ужаса на голове вздымались,

И вздохи тяжкие в груди моей спирались.

Безмолвну тишину потряс вдруг громкий треск,

И яркий озарил мои зеницы блеск.

Престрашен, с трепетом к нему я обратился;

И зрю: чертога кров до облак возносился:

Как вихрь из адского исторгся пламень дна;

И развалившаясь граненая стена

Открыла кремленски соборы златоглавы,

Столь памятные мне в дни торжества и славы!

О, какая горесть грудь мою пронзила,

Как узнал я древню русскую столицу,

Что главу над всеми царствами взносила

И, простря со скиптром мощную десницу,

Жребий стран решала сильных, отдаленных!

Как ее узнал я, предо мной лежащу,

На громаде пепла, среди сел возжженных,

Горесть ту несносну, сердце мне разящу,

Смертному неможно выразить словами!

Бледен, бездыханен, я упал на землю.

Слезы полилися быстрыми ручьями;

В исступленье руки к Небесам подъемлю

И, собрав остаток истощенной силы,

«Боже всемогущий! – возопил я гласно, —

Ах, почто не сшел я в мрак сырой могилы

Прежде сей минуты гибельной, злосчастной!

Где твоя пощада, Боже милосердый?

Где уставы правды, где любви залоги?

Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый,

Осудить жестоко жребий несть столь строгий?»

Едва в неистовстве упрек,

Хулу на промысл я изрек,

Гора под мною потряслася.

Гром грянул, молний луч сверкнул,

Завыла буря, пыль взвилася,

Внутри холмов раздался гул,

Подвигнулись корнями рощи,

Разверзлась хлябь передо мной, —

И се из недр земли сырой

Поднялся призрак бледный, тощий.

Покрыв высоки рамена,

Первосвященническа риза,

Богато преиспещрена

От верха бисером до низа,

В алмазах, в яхонтах горя,

На нем блистала, как заря,

Чело покрыто митрой было,

Брада струилася до чресл.

Потупя долу взор унылый,

На пастырский склоняся жезл,

Стоял сей призрак сановитый.

Печалью вид его покрытый,

На коем слезный ток блистал,

Глубокое души стра данье,

Упреки и негодованье,

Смешенны с кротостью, казал.

Виденьем грозным пораженный,

Едва я очи мог сомкнуть,

Как мертвы, цепенели члены,

Трепещуща хладнела грудь,

Дыханье слабо в ней спирая,

Лежал я, страхом одержим.

Вдруг призрак, жезл ко мне склоняя,

Вещал так гласом гробовым:

«Продерзкий! Как ты смел хулу изречь на Бога?

Карающая нас его десница стро́га

Правдивые весы над миром держит сим

И гневом не тягчит безвинно нас своим.

Ты слёзны токи льешь над падшей сей столицей;

И я скорблю с тобой, увы! скорблю сторицей.

В другий я вижу раз столь строгий суд над ней:

Два века к вечности уж протекли с тех дней,

Как в пепле зрел ее, сарматами попранну;

И, чтоб уврачевать толь смертоносну рану,

Из бездны зол и бедств отечество известь,

На жертву не жалел и жизни я принесть.

Исполнил долг любви. Но и тогда, как ныне,

Не столь о гибельной жалел ее судьбине,

Как горько сетовал и слезы лил о том,

Что праведным она наказана судом.

Дерзай; пред правдой дай ответ о современных:

Падение они сих алтарей священных

Оплакивают все и горестно скорбят,

Что оскверненными, пустыми днесь их зрят;

Но часто ли они их сами посещали?

Не в сходбища ль кощунств дом Божий превращали,

Соблазн беседою, неверием скверня?

Служители его, обету изменя,

Не о спасенье душ – о мзде своей радели,

Порока в знатности изобличать не смели

И превратили, дав собой тому пример,

В злоподражание терпенье чуждых вер;

Молитва, праздник, пост – теперь уж всё химеры,

И, с внешности начав, зерно иссякло веры, —

На что ж безверному священны алтари?

Правдивый судия рек пламеню: «Пожри!»

И пламень их пожрал, – и, днесь дымяся, храмы

Зловерию курят зловонны фимиамы.

Но обратим наш взор. – Тут пал чертог суда:

Оплачь его, – но в нем весы держала мзда;

Неправдою закон гнетился подавле́нный.