Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Существительные ссучились.
Как подлог – любой предлог.
У глагола в лучшем случае
паралич обеих ног.

Нету лиц. Местоимения
корчат рожи там и тут.
И числительных не менее,
прилагательные – лгут.

Губы мне кривит причастие,
как татарину – Причастие.
И лежит язык во рту,
как расстрелянный во рву.

Служит немоте наречие,
одиночеству – союз.
Говорю, хотя и не к чему.
Понимают – сам дивлюсь.

Согласно суеверьям високосным,
год будет плох, как семь библейских, тощ.
Что не спалит светило, выбьет дождь.
И, кое-как укрыта снегом поздним,
померзнет озимь. Пищей станет хвощ.
А там, глядишь, дождемся черной оспы
с Востока. Да и западные козни,
когда декабрь минует, подытожь.

Бог весть, что воспоследует за этим.
Но загодя страдая животом,
сажусь к столу с уверенностью в том,
что, человече, как Сократ, ты смертен,
но знать не знаешь, мыслящий планктон,
каким таким китом ты будешь съеден.

Эпоха августа в разгаре.
Простор, сияньем залитой.
Но ловит ветер, старый скаред,
летящий первый золотой
бесхозный лист… О, как давно ты
Мне люб!.. Живей, быстрей, скорей
Мчит за прообразом банкноты
вольноотпущенный Борей.

Пенсионер бредет по скверу.
Его годами оделя,
природа позабыла меру…
В последних числах октября,
когда загрезила о снеге
грязь, отвердев на сантиметр,
а солнце уступает с некой
поспешностью грядущей тьме —
гляди, он торкает клюкою
грунт и выделывает па
степенно, с важностью такою,
что всяк бы со смеху упал,
и зал бы долго колыхался
и долго усмехался зал,
когда б игрец не задыхался,
и не слезились бы глаза,
и на нос съехавших стекляшек
не видел – и не знал простак,
что грим на щеки эти ляжет,
когда закончится спектакль.

Оттенки за окном меняет мгла.
Пространство в атлас юркнуло. И полка
прогнулась. Стали ходики. Легла
на стрелки пыль. И форточка заволгла.

Ни прошлого. Ни будущего. Только
два письменных, спина к спине, стола.
Да на двоих полуторная койка,
где нас лицом к лицу судьба свела.

Зарос быльем парадный вход в шато,
чтоб ты рождалась (лишь халат и тапки)
из мыльной пены, милая. О акме
всех запахов! (благодарю «Внешторг»,
Всевышнего и…) Вот примерно так мы
живем пред превращением в Ничто.

Окно венецианского покроя.
Теперь пробьют подобное навряд.
Трепещешь, тронув переплёт рукою,
как будто открываешь фолиант.

В стене, таким украшенной окном,
иное показалось бы прорехой.
А в это можно, выстроясь шеренгой,
выбрасываться хоть вдесятером.

Древлеславянская желна
сосновый ствол долбит.
А меж ударов тишина,
как будто ты убит.
И словно бы издалека
доносится глухой
гробовщикова молотка
удар очередной.

Надеюсь, что ретивые юннаты
еще не посадили ту сосну,
в которую, бетонные пенаты
покинув, я улягусь (не ко сну
будь сказано!) и с чувством наслажденья
(я не про те утехи, что грубы)
могу взирать на лесонасажденья,
не проча молодь в сумрачны гробы.

А что ж, давай и вправду скорбность сбавим,
помешкаем, цепляясь за ландшафт
руками (а придется – и зубами!),
чтобы в зрачках остался и в ушах
зеленый шум – стук дятла областного,
отнюдь не означающий «пора!»
Помешкаем – и более ни слова
про молоток отнюдь не столяра.

Под насекомый аккомпанемент —
жужжанье, шебуршенье, стрекотанье —
мысль прыгает с предмета на предмет,
но их природа остается в тайне.

Как, почему? Не ведаю, что за
причина? Для чего, куда, откуда?
Как зайцы, разбегаются глаза,
и голова заходится от гуда.

Но там, где лютовал весенний пал,
трава, что общей доли не избегла,
роскошествует, как Сарданапал,
смиренно воскрешенная из пепла.

Я экономен. Жалуются – жаден.
Храню порядок. Шепчутся – жесток.
Вдохну я, нечем, – вопиют, – дышать им!
А выдохнул – надеются, что сдох…

Путем людской природы к делу злому
намерения добрые ведут.
Я полагал, даю свободу слову,
но отпустил на волю клевету.
Сребролюбивый рыхлозадый старец,
скупивший жито в худосочный год;
колдун, ревнитель богомерзких таинств,
и виршеплёт-юнец – без меры горд
стихом, где, ум выказывая скудный,
осмеивает прах моих ушей;
и ты, матрона, платных потаскуний
освоившая ремесло, – ужель
вы ропщете?! Но, чреслами и чревом
влекомые, чего хотите вы?!
Не ждут, кормя скотину белым хлебом,
из жидкой жилы доброй тетивы.
Но вам струна потребна: тешась арфой,
вы млеете. И знать не хочет блажь,
как, не страшась стрелы ослабшей, варвар
в пределах римских ставит свой шалаш.

Я пережил сомнение и жалость.
Бирючья сыть – и перед ней не сник.
Пусть ненавидят, лишь бы соглашались!
И вот идут – в ошейниках стальных,
с доносами, с подносами, забавой
актерской теша, с криком «Исполать,
Отечества Отец!», шепча: «За бабой
иль, государь, за мальчиком послать?..»
Ужель ты вскормлен молоком волчицы?
Он тявкает, мой Рим, по-лисьи льстив:
«Будь, Цезарь, здрав!..»
Но, труся, рыкнуть тщится:
«Тиберий, падаль, отправляйся в Тибр!»
Ну а рабы, что вечно бредят бунтом?
А варвар, что крадется к рубежу?..
Завидуете Цезарю? Как будто
забыли: волка за уши держу…

Я слышал, что казненный в Иудее
лет пять назад сапожник – Иисус
его как будто звали? – был на деле
Сын Божий. Он умел в цветущий куст
оглоблю превращать. Преображаться
умел в змею, мурену и скворца.
Но не желая к чарам обращаться,
он словом обращал к себе сердца.
Грехам земным грозя судом небесным,
он обещал, что праведных спасут
любовь и вера, – и согластно местным
законам был немедля вызван в суд.
Неправедными судьями допрошен,
и уличен, и осужден на крест,
и, тленный, снят с креста и в гроб уложен
он день спустя воистину воскрес!

Но Риму моему, я полагаю,
помочь не смог бы даже этот Христ…
Пусть мостовая рукоплещет Гаю —
лебанский кедр, сосна и тамариск
смягчают смрад. О большем не мечтая,
под гул прибоя наблюдаю я,
как между пальцев струйка золотая
стекая, погребает муравья.
А вдруг – воскреснет?.. Но сентябрь в разгаре.
Гексаметр волн я слушаю в глуши.
А в Риме шепчут: «Полоумный скаред
морской песок прибрать к рукам решил…