Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Ее начало видел каждый,
в окошко глянув, засыпая:
снег падал, голубой и влажный,
пути-дороги засыпая.
Мело всю ночь. Кружились вихри.
Но лица плясунов суровы.
И тяжелея, ветви никли.
И как грибы, росли сугробы.
Всю ночь, сама с собою споря,
металась вьюга ошалело.
И все под снегом – лес и поле,
и озеро, и крыша хлева.
Обездорожела окрестность.
Белым-бела березы крона.
А пугало в снегу по чресла,
и в шапке греется ворона.
А дверь – как будто кто-то дюжий
ее прижал и крепко держит:
уперся дурень простодушный
и глупой шуткой сердце тешит.
«Нет, выкормыш собачьей матки,
скорее шел бы от греха ты!
Мне, парень, на восьмом десятке
негоже вылезать из хаты,
как черт – через трубу печную
или в окошко, как моло́дый.
Довольно, что в дому ночую,
но день-деньской лежать колодой
да ожидать, как снег, растаяв,
стечет с крыльца потоком грязи…
Брось шутки, голова простая,
да отправляйся восвояси!..»

Брань старикова помогает
или что он, помимо брани,
на дверь всем телом налегает —
но словно бы решив «пора мне»,
шутник, земли едва касаясь,
скачками странного фасона
запрыгал, припустил, как заяц,
и у него, как у косого,
ушей верхушки розовеют.
А дверь, подавшись, заскрипела.
И щель меж косяком и дверью —
не щель, прямоугольник белый,
с отливом голубым по верху
и желто-золотистый снизу —
той белизны, что на поверку
как свет, пропущенный сквозь призму.
Тогда с лопатою фанерной,
обитой по-хозяйски жестью,
старик помедлит на мгновенье,
взор обращая к поднебесью.
Но вот, смахнув снежинку с века,
он поглядит на землю снова.
И полные лопаты снега,
сжимая черенок кленовый,
он спихивает со ступеней,
отбрасывает от порога.
И стариковское сопенье
звучит торжественно и строго.
И солнце ярче заиграло,
когда он, первородный скотник,
величественно, как Ягайло,
по-княжески с крыльца нисходит.
Но не железною десницей
свои пределы расширяет —
домашней пряжи рукавицей
держа лопату, расчищает

тропу, которой хутор связан
с землей, водой и небесами;
где брешет пес охрипшим басом
на лошадь, тянущую сани;
где овцы облачно белеют
и, обомлев, бараны блеют
на облака; где вся округа
полна мычания и хрюка.

Где в литеры следов сорочьих
лиса уткнулась препотешно
и водит носом между строчек,
как будто в поисках подтекста.
Но лаем спугнута, несется
по серебристо-синим склонам,
а рыжина ее на солнце
сверкает золотом червонным.

Где елка и сосна с клестами,
синицами и снегирями;
где за холмом костел с крестами,
да и весна не за горами,
Где лес и поле внемлют року,
как люди-прихожане ксендзу;
где тропка выйдет на дорогу
и повернет налево, к солнцу.

А если встать на косогоре,
то прямо, за семью лесами,
есть, говорят, парное море
и девки с рыбьими хвостами.
А ежели от огорода
возьмешь правее, будет город…

Старик стоит у поворота,
прищурясь, расстегнувши ворот.
Стоит в пяти шагах от хаты
как странник, опершись на посох.
И черенок его лопаты
весь в распускающихся розах.

Переплет потрепан весьма,
титул выдран – благая весть!..
На первой странице зима.
Без прикрас, такая, как есть.

Воробьиный скок. Скрип лопат.
Действо ухарское, хоккей.
Блики утлых коньков слепят
старичка, что молвя «кхе-кхе»,

тычет клюшкой в мерзлый песок,
удивлен ото всей души:
– То ли я чересчур уж плох,
то ли дворники хороши…

Нагляделся. Перелистну —
не затем эту книгу брал,
чтоб читать страницу одну.
На другой… типографский брак?..

в той же клинописи когтей
воробьиный январский снег.
Лёд и люди – точно как те,
что на первой. Да и на всех —

до мерцающего во тьме
эпилога, когда луна
по-иному осветит мне
факты белой книги окна.

Ну а дале, старче,
жевание крох.
Проживанье сдачи
с 33-х.

Ужин в ресторане,
завтрак на траве.
Легкость в кармане,
тяжесть в голове.

Борода в клочья,
алые очи,
синие уста…
Боже, что за харя
глядит из зазеркалья,
словно со креста?

И снова над осеннею землёю,
сырая и закисшая слегка,
овчинка неба, траченная молью,
повисла, полы окунув в снега.

Глаза поднимешь: Боже, что за пакля! —
Торчит клоками серое руно.
Болотиной баранья шерсть запахла.
Однако, полагаю, всё равно —

когда и ветер, и мороз без шуток
возьмутся за своё, тогда, к весне,
наверняка подсохнет полушубок
и, думаю, окажется по мне.

Трепетные двадцать,
и у ног весь мир…
Хватит забываться,
зеркало возьми!
Жизнь моя, сестрица,
что там, погляди?
Трепаные тридцать,
все из рук летит.

Возразишь, поднявши
перст с кривым ногтём:
– Но упорством нашим
опыт обретен!..
Только этот опыт
радости принес
столько, сколько хобот,
выросший, где нос.

Не играй ресницами,
глазки не строй —
где тебе сравниться
с младшею сестрой.
Той, что год от года
краше да милей,
прямою и гордой —
словно не моей.

Течением времен,
стечением светил
он был приговорен
и сослан на Этил.

Там жалок был и сир,
плененный полубог.
А правый бок пронзил
двуглавый голубок.

Ты везде был первый, даже здесь.
Даже тут, средь неживого леса,
где еще блестит на свежих срезах
зимней флоры крашеная жесть.

Вот снегирь публично освистал
темное двуногих оперенье.
Вот взошла – не светит и не греет —
четырёхконечная звезда.

Вот и всё… который раз В. М.
на листе постылом справа, с краю,
вывожу – и руки опускаю.
Господи! Теперь – кому повем?!

Я – как незваный гость. Хозяйкою – она.
Меж тем луна зажглась, в дыму едва видна.

Сидим и курим. Час. Другой сидим. Часы,
те, что обычно мчат, медлительны, как сыч.

Я знаю, что к утру её осилит сон.
Но одолеть хандру хочу сейчас и сам: