Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Петербург, да что вам в этом имени?
Ветер, камень да щепоть земли.
Не сиделось в Устюжне да Тихвине —
на болото черти понесли.
Чтобы тут, на вымышленном острове,
удержавшись чудом на плаву,
за тремя придуманными сестрами
как молитву повторять: – В Москву!..
А потом три постаревших грации
выйдут из нордических Афин
коридором третьей эмиграции
замуж в Турку, ту, в которой финн;
и въезжая с барственной развальцею
в сей освобожденный бельэтаж,
скажете: – Реченное сбывается!
И Константинополь будет наш!

Счастливый, как нашед подкову
в приморском аэропорту,
о, как я на траву шелкову,
Вас увлекая, упаду
в воображаемом лесу,
где под словесными дубами
я мысленных свиней пасу,
надеясь на свиданье с Вами.

Наверно, это мне кричат?
А я бегу, как вор с пожара:
чужая шуба на плечах
и на руках жена чужая.
А Вечный Третий Лишний Рим…
…Кричат, морозный дым вдыхая,
не то «держи», не то «горим»…
Какая дикция плохая!

Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан.
Творю кумира, говоришь? И я бы не молчал!

И я бы – тень до потолка, из жалости суров —
ученику не потакал, но преподал урок.

Его бы било и трясло, он стал бы нем и бел.
И тех сомнительных трех слов подумать не посмел.

О, я не цацкался бы с ним, но, пропадай, Эдип!
его ему бы объяснил, признанья упредив.

Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба…
О, я сказал бы! Ремесло нехитрое – слова.

Белый голубь свежести непервой
меж камней, под окнами, внизу
прорастает, брызжа пеной перьев,
как безумья режущийся зуб;
прорастает с болью небывалой,
и недаром этою весной,
этим утром это небо в алой
пелене – как нёбо над десной.

И взмывает в полдень, лирохвостый,
на карниз ковчега жестяной,
где, под ложе кинув меч двуострый,
ты с чужой спасаешься женой…

Из губы прокушенной сочится
розоватым мартовским светлом
алый рыбий глаз растенья-птицы,
вдвое увеличенный стеклом;
за окном господен соглядатай,
на её груди твоя рука,
и клубятся у черты закатной
вспененные волны-облака.

С легким дыханьем, с летучей стопой —
экая дерзость
даже подумать, что станет с тобой
лет через десять.

Синь под глазами (сейчас лишь аванс)
и годовые
кольца на шее (какая у вас
гордая выя!).

Впрочем, не слушай, что я говорю,
ибо, о тело,
я говорю – будто Яго, варю
яд для Отелло.

Ибо не знаю, чтоб краше была,
ибо доселе
и без того виноград ваших глаз
слишком уж зелен.

С иголочного острия
куда ж вы, миленькие, сплыли?
Пыльцы серебряной струя
да вихорь платиновой пыли,
сверкнув в огне закатном, ах!
вияся оседают на пол,
во пух и тополиный прах
растоптанных древесных ампул.

Дырка в ткани универсума,
именуемая мной,
та, в которую небесная
тьма и холод неземной
льются ближнему за шиворот, —
да я сам бы ту дыру
ликвидировал-зашил, да вот
ниток все не подберу.

Прядем-прядем. Озлобились. Поникли.
Работа – пытка. Результат – убог.
Прикиньте сами, с каждого по нитке.
Изрядный получается клубок.
Но что в нем проку, кроме славы вящей?
Мы знаем цену этого труда.
Из нашего клубка никто не свяжет
и варежек паршивых никогда!

Долго жил я, глаз не поднимая,
и ходил науськивая пса,
чтобы подавал мне по команде
кошельки глядящих в небеса.

Отправляясь с миссией особой,
жаждал он неслыханных наград…
Возвращался друг мой густопсовый
хвост поджавши – дескать, виноват.

Ни купюры крупной, ни монеты
не сыскал среди районных кущ.
Дыры тем карманам имманентны.
Прах табачный кошелькам присущ.

В многоместной рыбьей кости башне
своды в паутине и низки.
Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.
Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.

Закатились светочи, затмились.
Утонули в дыме и смоле.
Гляну в небо – где, скажи на милость,
где же звёзды юности моей?..

Не бывать Ивану в Златоустах,
сидючи, как мышь, под колпаком
этих оцинкованных и тусклых,
как окно в уборной, облаков.

Небо Иоанна. Небо Канта…
Ну а это – давит и гноит.
Атмосфера небом небогата,
разве лишь дарами Данаид.

Искры божьи, мирозданья угли,
отсияв, погасли без следа.
Отпылали светочи, потухли.
И на небе лишь одна звезда

теплится и точит свет печальный,
но и та – сощурься да прикинь:
то ли новый аппарат летальный,
то ли восходящая Полынь.

И ближний, с лодкою вверх дном,
пригрезился – и дальний берег.
И свет в оконном и дверном
проемах, золотистый перед
заходом. И во мгле звезда,
безлюдная планета страсти.
И мысль, что эта красота
мир не спасет, но вечер скрасит.

Дозволь хоть помечтать о ней,
поре прозрачной, дальнозоркой,
где на пологом склоне дней
играет сохлою осокой
озёрный ветер. И хотя
я жил старопечатной книгой,
дом, где собака и дитя,
пропах грибами и черникой.

Пожелтели и пожухли
листья книги записной.
Гой вы, каменныя джунгли,
где тут выход запасной?

Аз не ведаю, который
час ли, день, а может, год
вкруг соснового забора
на следах своих шагов,

меж наполненных плевками
алюминиевых пней
я точу подножный камень
сталью обуви своей,

высекаю каблуками
из гранита васильки —
и кружу, ведом лукавым,
василиском городским.

Я один. И остальные
из асфальтовой реки
отхлебнули и, хмельные,
разбрелись, как грибники.