Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

и вижу, оказалась впору
корона, превратившись в ледяную гору.

Доверяя коль не оку, так уху
не пугаюсь – это кот за портьерой
запоздалую преследует муху
на поверхности окна запотелой.

Слава богу, слово за Фортинбрасом —
от варягов завсегда нам спасенье.
И Офелия, плывущая брассом
в сарацинском ритуальном бассейне.

Мертв. Полоний. Сколько яда! —
Хлещет. Льется. Брызжет. Каплет.
Крысенкранц из Скотланд-Ярда
ищет-рыщет: где же Гамлет?

Человек есть мера вещей.
И владелец вещей Кощей
узнаёт глубину пруда,
человека бросив туда.

Такое в голове (да чтоб ей!),
а на стене (левее сердца)
«Час пик», «изготовленье копий»…
– Какое нынче? – Третье Ксеркса —
из фортки высунясь, спросонья
спроси я – лето. Лотерея
безвыйгрышная. Баба Софья
с букетом хлора и елея.

Когда последний станет пэром,
при галунах и парике,
а первый будет на 101-м
сплавлять осину по реке,
словом, когда решит Создатель
переиначить всё, что есть —
я тоже стану Председатель
Палаты общин № 6.

трудно после фронтальных пластических операций мать-землю
признать за этой пикантной крашенной хной мамзелью
которой глупо было бы отказать когда приглашает в гости
но вдвое глупей проделать этот путь до самого конца
где на выходе по льготной цене отпускают чёрные очки белые трости
и «Мифологический словарь» с любопытнейшими материалами про отца.

Тебе колпак фригийский не к лицу —
надвинув на глаза фригидную косынку
и подоткнув подол (чего там, не к венцу!),
то борщ сынку, то комбикорм подсвинку, —
сто метров пробежав, хватаешься за бок,
дыша, как сенбернар на солнцепёке,
а дюжина испанских сношенных сапог
наводит на тоску о Русском Боге,
и среднестатистической слезой
сверкаешь, ухнувшись в подмерзший мезозой.

Воспоминаний деньги медные,
о звон малиновый тех дней,
когда богаче были бедные
и были богачи бедней!

А нынче хоть карманы выверни —
всё разошлось, уплыло, убыло,
и только золота, что иверни
сусальной луковицы купола.

И только дела, что на паперти,
являя язвы, горько плакати,
прося у давешнего нищего,
который кривится: мол, ишь чего!

«Дурак!» – со всею мочью рассерженно орем
слепцу, что бродит ночью с горящим фонарем.

Идет. Сверкают бельма, Господь оборони!
словно святого Эльма недобрые огни.

«Тебе б не эту фару, а вместо фонаря
очков бы черных пару да пса-поводыря!»

«Зачем слепцу светильник? – переспросил слепец. —
Вы правы, все едино: с фонариком ли, без —

до дому дошагаю, пусть трижды он погас.
Огонь я возжигаю единственно для вас.

Для тех, чья поступь шире, чем я мечтать бы мог.
Чтоб в темноте не сшибли меня, слепого, с ног!»

Здесь топчется Россия праздная
кичась американской робой,
и тщится Западная Азия
глядеть Восточною Европой,
и снег раньше срока растаял
и неба колодец отверст,
но нечего делать раз та «Л»
поникла и сгорбилась в «С», —
зимовщик с проспекта Героев,
гудит кровяное вино,
и прыгает пьяное РОЭ,
как самоубийца в окно, —
живей, насекомое рыло,
покуда с коллажных куртин
рекою реклам не накрыло
и мордоворот не скрутил;
кляня гардероб свой дырявый
и мыслей своих сторонясь,
молчи и скрывайся, ныряя
в проулок, в лечебную грязь
и дальше – огня папироски
достанет, чтоб высветить путь
в свояси – туда где геройски
в термометре падает ртуть,
где саннодержавье, где снег, где
в окне ледяной андрогин,
где «не с кем» чредуется с «негде», —
туда, восвояси, dahin!

Там, где на японской ширме
цапли (аисты de jure)
машут крыльями, большие,
будто рыбы на гравюре,

до Чапаева, до Чарли —
Чаплина и человека, —
на Таврической, в начале
жизни, улицы и века,

в блочно-розановом замке —
прянике, что Хренов-зодчий
для горбатой обезьянки
выпек на восходе ночи,

чтоб трагической зимою
под тропическим закатом
нагляделась на седьмое
небо, лакомясь цукатом,

и примнилось мирозданье,
как фарфор на этажерке, —
чтоб и мне без опозданья
с орхидеей в бутоньерке

оказаться в том мираже
кстати, как мускат к бисквиту,
а в 13-м, не раньше,
на дуэли быть убиту,

эту свару биржевую,
эту драку из-за кочна
то есть эту жизнь живую
смертью мертвою законча,

не примериваясь к тризне
и цене чилийской меди —
просто, как с телеги жизни
пересев в машину смерти.

Воздевая, будто жрец Ваала,
руки к светодарной высоте,
чтоб за грудь почти без интервала
ухватиться правою затем —

полудохлый маленький комочек,
кубарем скатившийся с вершин,
сердце, сердце, аленький цветочек
на багровый гаршинский аршин,

в день, когда болотное алоэ
под рукой садовника Шарло
обнажает наглое и злое
в лепестках сокрытое жерло,

припадая, как сипай к орудью
(чьею волей – не об этом речь),
затыкая низкорослой грудью
в небе обнаруженную течь,

ожидая будущего вдоха,
как стрелы иль взмаха палаша,
возлежать невдалеке от Бога,
валидол под жало положа:

– Боже правый! – и не оттого ли
правый, что когда на правый бок
повернешься, лишь тогда от боли
избавляет ненадолго Бог?..

То утихнет, то вдруг часто-часто,
словно на арене цирковой,
замолотит – что ты расстучался,
барабанщик с заячьей губой?

Отпускает – и опять колотит,
и никак не хочет перестать,
маятником (будет и колодец!)
в клетке ребер обер-арестант.

Что ты хочешь, каторжник отпетый,
что желаешь выслушать-сказать?
И какой такой Ответ Ответов
на Вопрос Вопросов услыхать?