Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

Так никто и не благословил:
Одни не заметили, другие не сочли,
Третьих вообще не оказалось на месте.

Африканские предки были,
Впрочем, как и у всех,
Согласно счастливой догадке умника с «Бигля».
И дядя был, весёлый такой и толстый,
И тоже в некотором смысле Львович.

А вот голубки дряхлой не было.
Никогда, никакой.

И Лицея не было. Никакого, нигде.
Что же касается братства,
То его хоть запейся —
И в рифму, и как угодно.

С дуэлями тоже как-то не сошлось.
Нагрубить или даже врезать —
Это у них пожалуйста.
Но чтобы в десяти шагах,
С секундантом в рединготе и доктором в кустах —
Так этого и в помине.

Пытался завести донжуанский список,
Но половину забыл, как звали,
А на остальных пришлось жениться,
Естественно, не сразу на обеих.

Не сажали и не ссылали,
Хотя подсиживали и посылали регулярно.
Третье отделение вообще оказалось концертным…
А жаль, могла бы выйти судьба
Или хотя бы предназначенье.

От затянувшейся безысходности
Попробовал шипенью пенистых бокалов
Предпочесть пунша пламень голубой —
В результате загадил пластрон
И спалил бакенбарды.

Однажды не выдержал
И подписался: «Ваше всё».
В ответ спросили: «Умерло или закрылось?»
Взял себя в руки, стиснул зубы, обуглил скулы,
И чувствую вдруг – похож!
Ну то есть один к одному.

Тут всё и кончилось.
Осталось лёгкое посасыванье в недрах
И непонятно к чему относящаяся строка
«Как часто мы, того не замечая…»

«Как я себе надоел!» – провыл Фалалеев,
Обращаясь непонятно к кому.
Непонятно кто тут же сделал вид,
Что его не существует.
«Во лбу мозжит, – продолжал Фалалеев, —
В груди еле барахтается,
Ливера меж собою скандалят,
А я отдувайся.
Предлагаешь – не берут,
Намекаешь – не дают,
Едва войдут в твоё положение,
Оно тут же становится безнадёжным.
Солнце встаёт не всегда,
И видно, что с неохотой,
Что же касается женщин,
То стыдно сознаться…»
«Как ты мне надоел, Фалалеев!» —
Простонал непонятно кто,
Выходя из себя небольшими толчками.
Фалалеев от неожиданности
Тут же сделал вид, что счастлив.
Так и застыл с этим видом,
Держа на раскрытой ладони
Расписное яйцо птицы Сирин.

Хочется стать солидным,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует раздуваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – может лопнуть кожа
И будет больно.

Хочется стать любимым,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует раздеваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – обнажатся шрамы
И будет стыдно.

Хочется стать богатым.
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует продаваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – закупят всего
И будет противно.

Хочется стать свободным,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует расковаться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – закуют совсем
И будет обидно.

Хочется стать счастливым.
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует быть счастливым:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой стороны,
Ведь хочется быть солидным,
Хочется быть любимым,
Быть богатым, свободным —
Господи, дай мне силы!

Максим Петрович – господин в летах;
Всегда умыт, побрит, благонамерен;
Разводит рыб, прикармливает птах;
Его кумиры – Диккенс и Каверин.
Не пьёт. И вечно палец на устах.

Его в четвёртом действии вдова
Наталья Александровна Серова.
Умна, подвижна, где-то нездорова,
Порой неутомительно сурова
И всякий раз по-своему права.

Их дети: Николай, угрюм, сутул
И мнителен – то кровь сдаёт, то стул;
Упёрт – ему не просто надо верить,
А тут же приспособить и примерить.
И губы дудкой, словно что-то сдул.

Его сестра Елена, красоты
Невыносимо терпкой; и при этом
Её глаза так праведно чисты
И речи так затейливо пусты,
Что впору взвыть… Похоже, что с приветом.

Их общий друг Вадим. Всегда готов
В пылу полупрописанных понтов
Вдруг перед ближним выпотрошить душу,
Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,
Вверяя волю призрачному кушу.

Корней Козлов – поэт и психопат.
Влюблён в Елену зло и невпопад:
То станс ей впарит, то зашлёт маляву.
Весьма плешив и там же конопат
И обожает жидкую халяву.

Ещё туда бывает медсестра,
Довольно жизнерадостная Надя,
Сосед пасётся, жалуясь и гадя,
Приехавший из Аргентины дядя
Фасует прах фамильного костра.

И наконец, ручной орангутанг,
Когда-то кем-то привезённый с Явы.
Неуязвим и грузен, что твой танк.
Сперва служивший разве для забавы,
Вдруг статус поменял и как бы ранг.

Весь этот сонм, паноптикум, кружок
То волю имитируя, то муку,
Пытается вогнать в один прыжок
Аляповатой страсти пережог,
Помноженный на сумрачную скуку.

Но вот неотвратимей бумеранга
Причудливый грядёт апофеоз:
Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,
Величественный, как радикулит,
Вдруг возникает некоторый Босс.
С Еленой, оказавшейся Лилит,
Он вертит на просцениуме танго…
Финальный монолог орангутанга
Угрюмо неизбежное сулит.

Что протодьявол наиграл Тартини,
Вполне бы мог напеть ему Господь,
Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,
Нашелестеть взъерошенной листвой.
И музыка была бы той же самой,
Но не «Сонатой дьявола», а, скажем,
Канцоной Херувимскою звалась.
Какая, бог мой, разница, где взяли,
И как назвали, и кому припёрло
Воспринимать буквально. Лишь бы звук
Не рвал ушей, гармония не сякла,
Форшлаги там и прочие морденты
Не забивали полногласье темы…
И кстати, вот вам трепетный сюжет:
Тартини пьет мартини на картине,
Висящей на обшарпанной стене
Харчевни, натурально падуанской,
Поблизости Капеллы дель Арена,
Расписанной неутомимым Джотто,
Когда еще не токмо что Тартини,
А вообще… когда Господь был молод,
Насмешлив и амбициям не чужд.
Так вот, на этом тусклом полотне
Тартини – так свидетельствует подпись —
Сидит один и пьёт, а перед ним,
Естественно, тартинки. И тритон
В аквариуме жмурится. И трутни
Порхают вместо мух. И тара-тина —
Пощипывает лютню в глубине
Кружала недоразличимый некто…