Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

Так, помнится, играл в «Пищевике»,
В кафе «Восток», на публике, смердящей
Во все пазы, на латаном альте
Колтрейна, Дюка, Паркера, Бише
Полузабытый ныне Кунцман Рома…

А Люций Фер – так, вроде бы, зовут
Лютниста падуанского – он тоже
Плевать хотел на публику, тем паче
Что никого и не было, один
Синьор Джузеппе, новую бутыль
Откупоривший, вдруг переменился
И замер: люциферовский пассаж,
Случайно соскочивший и развивший
Себя в неукротимой простоте,
Вдруг оказался именно таким,
Каким воображал его маэстро,
А различить не мог…
И вдруг отверзлось
И как-то так само собой сплелось
В искомую мелодию. А дьявол,
Неясным боком вставленный в названье,
Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,
Побойся бога, я-то здесь при чём?»

«Как дурно ощущать себя бездарным,
Раздаренным, дрянным, дыроголовым,
Торчащим среди дня столбом фонарным,
Свободным от ветвей стволом еловым,
В то время как ровесник беднолобый,
По случаю заклавший душу бесам,
Плодонося мохнатою утробой,
Никак себя не чувствует балбесом.
И нам бы, впрочем, тоже упроститься:
Нелепо рыщем, попусту обрящем.
Пущай ему в грядущем не простится,
Зато он не постится в настоящем», —
Так думал пожилой и не повеса,
И не летя в пыли, а сидя в кресле.
И снова померещилось про беса,
Почудилось и дрогнуло: «А если…»
И свет померк, и завоняло серой,
И просквозило сыростью и смрадом,
И появился некто в тройке серой,
Пропел: «Привет!» – и поместился рядом.
Анфас похожий на артиста Гафта,
А в профиль на античную старуху,
Сказал он: «Ваши авиа и авто
Мешают в явь перемещаться духу».
Он сотворил бифштекс и кружку ртути,
Поужинал, рыгнул и начал снова:
«Ну что ж, давай доищемся до сути,
Авось, да и поладим, право слово».
Поэт молчал. Свело воображенье.
В аорте сулема, во лбу мочало.
«И грудь болит, и головокруженье», —
Подумал он взаймы, и полегчало.
Зажёг свечу, поковырялся в воске,
Сказал: «Ну что ж», – и начал слушать беса.
«Души твоей линялые обноски
Для нас не представляли интереса.
Стихи твои – то жалоба, то поза —
Никак не оборачивались кушем.
И вдруг произошла метаморфоза:
Ты получаешь доступ к юным душам…»
Поэт ни слова. Незнакомец в сером
Прокашлялся, и вновь запахло серой…
«Ты стал их заряжать своим примером,
Догматом отрицанья, желчной верой.
К развязным виршам, непотребным пьесам
Склонял их, оголтелых, одичалых.
Так стал ты бесом, правда, мелким бесом,
К тому же на общественных началах.
И чудно. Наше ведомство глядело,
Как бы тебя не зацепили часом.
Но ты решил оставить это дело,
В издательства пойти, пробиться к кассам.
Ты стал своим в сомнительных конторах,
Стал воспевать поля, капели, шпили,
Завидовать ровесникам, которых
Мы чуть не оптом всех перекупили.
И вот я здесь – вернуть тебя на место.
Ну кто ты есть? Полишинель, ковёрный.
Твой идеал – минутная фиеста,
А мы тебе сулим нерукотворный…»
И гость умолк. Достал табак, огниво,
Сам закурил и угостил поэта.
«Свеча горела на столе», – лениво
Сказал поэт взаймы. А тот на это
Прибавил: «Я вам не грожу, любезный,
Чего уж больше – мы вас именуем.
Но бездна есть. И ужас перед бездной
Неодолим, поверьте, неминуем», —
И был таков. Поэт слегка размялся,
Открыл окно, придвинул книгу Стерна,
Прочел абзац-другой и рассмеялся,
Расхохотался – вот что характерно.

Я однажды стерёг заблудившихся в небе Камен,
Размышляя, какая мне в жизни грядёт перемена.
Вдруг звонок. Открываю. В проёме стоит джентльмен:
Габардиновый плащ, но улыбка вполне современна.
И внезапно я понял: меня посетил феномен.
То есть только увидел – и сразу просёк феномена.

Как явил полупрофиль, как вытер ладонью скулу,
Как вильнул кадыком, как вокруг него замерли тени,
Как рассёк меня взглядом, как лазером срезал скалу,
Как легко показал, что ему абсолютно до фени,
Как закат кабану, как святое писанье козлу,
Что заметят о нём, на какой обозначат ступени.

Испросив извиненья за неупреждённый визит,
Он сказал, что явился ко мне получить разъясненье,
Что в последних моих публикациях чем-то сквозит
Безнадёжно больным, невозможно читать без стесненья,
А поскольку описан известный ему реквизит,
То хотелось бы встроить в сознанье искомые звенья.

И не пламя, а словно бы сушит, не яд, а язвит.
Попросить его вон? Разоткать пелену наважденья?
Я боюсь этих траченных богом. Их жребий извит,
Их мораль безотчетна, избыточны их убежденья,
Их булыжная речь под любое похмелье трезвит,
Начиняя тяжёлой тоской предрассветные бденья.

Я спросил, почему он решил, что возможен контакт.
Он ответил, что всякий пророк обречён на публичность.
Я сказал, что бестактность бывает врождённей, чем такт.
Он заметил, что в принципе ждал перехода на личность.
И тогда, не умея пресечь затянувшийся акт,
Я послал его вспять, то есть просто сказал неприличность…

Это феноменально: сквозь одурь и оторопь книг,
Восползающих к вечности, вскользь помыкающих тьмою,
Вдруг учуять затерянный в дебрях подтекста тайник,
И узреть в него ход, и, как Шлиман забытую Трою,
Всё подробно обрыть. И явившийся свету двойник
Будет столь очевиден, что не отоврёшься игрою…

Он не вылетел в форточку, не растворился в трюмо,
Попрощался – и вниз под угрюмую музыку лифта.
Но внезапно замкнулось на горле воловье ярмо,
И в зрачках заплясали значки незнакомого шрифта,
Словно я, сочиняя, макал свои перья в дерьмо
Или праздновал с монстром, достойным фантазии Свифта.

Мы увиделись позже, году в девяносто шестом.
Он кивнул и пошёл сквозь гирлянды какие-то, стропы.
И пока я за ним разогнался, ощеренным ртом
Вереща на ходу: «Не такие уж мы мизантропы»,
Он исчез, растворился, как сон или, скажем, фантом,
И потом нас уже не сводили случайные тропы.

Может, это и к лучшему. Стоит ли мучить слова,
Чтобы в них обнаружить затем роковое зиянье?
Чтобы с тёмной подачи на свет извлекала молва
Из-под готики строф щебетанье почти обезьянье.
Что за дело мне, что там смололи его жернова?
И зачем оно мне, ломовое его обаянье?

Он узнал реквизит, обнаружил больной цикламен
За немытым стеклом в борозде, унавоженной бытом.
Он согласен помочь, чтобы злой холодок перемен,
Как романс, не понудил жалеть о давно позабытом.
Говорю вам, я сразу заметил, что он – феномен.
Но уж как-нибудь сами, трусцой, на своём недобитом.