Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

Снегопад, снеговей, снегостой,
Голубые летейские льды.
Даль чернеет, и берег пустой,
И следы. Слава богу, следы.

Обогреваю белый свет,
Смеюсь, обозревая
То липы цвет, то рыбий след,
То потроха трамвая.
Когда компания сыта,
Она предпочитает
Не лиру – бубенцы шута,
Шута вам не хватает.
Я вместо ужина стучу
Зубами по железу,
Затем по лунному лучу
На четвереньках лезу.
Вас огорчает темнота.
А я твержу: – Светает!
Не верьте, смейтесь. Но шута,
Шута вам не хватает.
Меня корят, что я не горд,
Что взял в Пегасы клячу,
А я дурачусь круглый год
И всех вокруг дурачу.
Камзол мой драный нищета
Куплетами латает.
А вы торопите: шута,
Шута вам не хватает.
Но я ужасно устаю
От этой глупой роли.
Возможно, нынче я даю
Последние гастроли.
Бежит вода из решета,
Снег на губах не тает,
И вдруг поймете вы: шута,
Шута вам не хватает.

Мужчины в двадцать – петухи,
Казарменная прыть:
Подраться, поорать стихи,
Курей поперекрыть.
Мужчины в тридцать – рысаки:
Труха из-под копыт,
Покуда ставки высоки,
Покуда кровь кипит.
Мужчины в сорок лет – орлы:
Предельна высота,
Но достаёт верней стрелы
Предательство крота.
А в пятьдесят мужчины – львы:
Мудры, видны собой.
Конечно, кое-что увы,
Но кое-что трубой.
Помехи, плюхи – чепуха,
Совмещены пока
Неукротимость петуха
С упрямством рысака.
С незащищённостью орла
Невозмутимость льва…
Живи, пока идут дела,
Пока душа жива.
А отвернёт Фортуна грудь,
Бери её с торца,
И до конца мужчиной будь,
До звёздного кольца!

Они полюбили друг друга, как водится, с первого взгляда.
В известных затеях прошло примерно четыре месяца.
На пятом он узнаёт, что она на пятом. Угрозу чада
Воспринимает словно в чаду. Потягивает повеситься.

Потому что он был ещё молодой, но ещё порядочный,
А у порядочных ежели что – принято было жениться.
Но подобная перспектива ему не казалась радужной,
Проще, пожалуй, покаяться и, как следствие, извиниться…

Немного привычной игры, живого воображеньица,
И всё, и готово: бойкий стишок ложится в пухлую папку.
Но вы увлеклись, вам хочется знать, женится или не женится,
Вам жаль бедолагу: молод, горяч, ну, перегнул палку.

Всё в полном ажуре: рука испрошена, кинжал попритёрли
к ножнам…
Её положению и собственной чести вот именно потакая…
Положение, впрочем, оказалось не столь интересным
и даже попросту ложным.
Это бывает. На нервной почве. А она у нас вся такая.

Деревянный Буратино, оловянный Дровосек,
И соломенный Страшила, и хрустальный башмачок.
Кто-то всех переумаял, кто-то мается за всех,
Скачет в сумерках по кругу вечный Беленький Бычок.

Пахнет мёдом Белоснежка, чахнет худенький Кащей,
Вновь старушку Гдежекружку на побаски повело,
Наплели, нагородили, наскребли из-под мощей,
Бац, а мы уже не дети. А не верить тяжело.

Справа база, слева баня, посреди пивной ларёк,
Кувыркнувшись на прощанье, солнце скрылось за углом.
Мне навстречу ковыляет дрессированный хорёк,
В небе бабушка порхает, управляясь помелом.

Там козёл на курьих ножках, здесь молочная река.
Пеший Леший сушит лапти на кисельном берегу…
То ли в бога, то ли в душу семенит моя тоска,
Пью, кую, кукую, каюсь – уберечься не могу.

Небо, покрытое тучами, – всё-таки небо.
Дворцы, пропахшие щами, – всё же дворцы.
Унылый самоубийца с лицом пожилого Феба
Ко всем пристаёт с вопросом:
– Кому тут отдать концы?

Пальто, покрытое пятнами, всё-таки нечто.
Бульвар, усеянный лужами, всё-таки путь.
– Ложись, – говорю, – и жди.
– Да некуда лечь-то.
– Тогда, – говорю, – ступай.
– Ещё, – говорю, – побудь.

Деньги, которых нет, всё же воспоминание.
Хочешь, возьми кредит. Хочешь, в кулак свисти.
– Сгинь, – говорю, – уйди.
Имей, наконец, понимание.
Зачем мне твои концы?
Своих никак не свести.

«…А вместо дубины дубовая лира, —
Читатель вздохнул и добавил тревожно: —
С таким, как у вас, ощущением мира
Не только писать – и дышать невозможно.

Судите, планета на грани распада,
Познанье и правда в руках изувера,
Сегодня, поймите, особенно надо,
Чтоб нас окрыляли надежда и вера.

Не ретроскулёж, не пустые молебны,
Не сонные оды, не вялые глоссы.
Сегодня искусства должны быть служебны.
Явите нам Слово, ведь мы безголосы…»

А мне-то мерещился спазм восхищенья:
Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи.
И я погрузился в свои ощущенья,
Пытаясь понять, почему они плохи…

В грядущем кривляется призрак былого —
Мигнёт, и затмится, и снова поманит.
Ну где я найду это самое Слово?
А тот, кто найдёт, непременно обманет.

Пусть горло им садит пророческий клёкот,
Глазницы сжигает священная влага.
Планета в порядке, и автор далёк от
Желанья пыланья на общее благо…

В природе апрель. Наполняемся светом,
И млеем, и блеем, и вот уже следом
К нам в сени врывается птица с приветом —
Пора со двора по Данаям и Ледам.

Позорно шалея, плыву по аллее,
Березы кусая за горькие почки.
А запахи прыщут – куды бакалее,
И всюду голодных юнцов заморочки.

И музыка праздна, и Муза капризна,
И чаячьи клики, и заячьи блики, —
Так нешто вдомек мне твоя укоризна,
Мой верный читатель, как совесть, безликий.

И мне не судья ни потомок, ни предок —
Я каждой строкою сей статус упрочу.
А быть катаклизму, авось напоследок
Тебя посмешу, похмелю, поморочу.

Не то чтобы четырёхстопный ямб
Мне надоел, как некогда поэту,
Но сам размер предполагает штамп.
Вкушать литературную диету
Под мерное потрескиванье ламп
Легко и даже весело. Но эту
Оказию затеять самому —
Помилуй бог. Ни сердцу, ни уму.

Вот почему в очередной присест
Хочу, не мародёрствуя лукаво,
Отставить в угол добровольный крест
И ощутить волнующее право
На позу, на амбицию, на жест,
На прихоть рассуждать легко и здраво
О пустяках, на автодифирамб,
На недоступный пятистопный ямб.

Почистив перья, водрузив пенсне,
Начнём невдруг вывязыванье петель
Причудливо и плавно, как во сне,
Вплетая то порок, то добродетель.
Однако речь пойдёт не обо мне,
А лишь о том, чему я был свидетель.
Тряхнём колоду. На одной из карт
Год шестьдесят четвёртый. Салехард.