Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Посылаю фото своего компьютерного кабинета, на стене фотоработы Кареночки, позади меня – её рабочий стол, а на переднем плане – укрытый от пыли принтер. Фото темноватое из-за наглых лучей солнца, но вы всё-таки различите меня в японском халате, с утра пораньше сидящего со своим дружком «Маком», но не красным. (Забавно, что яркий свет делает черноту на фотографии, то есть свет создаёт нечто противоположное себе. Это из серии добрых намерений, которые в ад дорогу мостят.)

С внедрением компьютера в жизнь писателей исчезнут черновики, а с ними – текстография. Варианты и разночтения перестанут быть частью академических изданий, потому что изменения текста, которые делаешь на компьютере, уничтожают предыдущий вариант, и нет нужды специально хранить отвергнутый. Кроме того, исчезнет графология, да и проблема разборчивости почерков исчезнет, а то вот кое-какие крыловские басни так и не разобрали из-за его бумагомарания. Я всё думаю, сколько бы успели написать Достоевский, Толстой и прочие великие словопроизводители, если бы у них был «Мак». Мою работу он ускоряет раз в сто, и без него я вообще не успел бы ничего сделать. Если раньше благоговели перед магическим противостоянием между писателем и бумагой, то теперь – между писателем и экраном компьютера.

Компьютер, должен тебе сказать, вещь удивительная. Человек «выносит за скобки» свои логические способности в форме компьютера, рафинирует, оптимизирует их и умножает на технологию, опережая в результате самого себя в этих способностях. То есть человек с помощью компьютера прыгает выше собственного хуя, опровергая ходячее заблуждение, что выше него не прыгнешь.

Читаю, перечитываю Бродского – короче, зачитываю до дыр. Дешёвый трюк – позволить переводить свою вещь «Меньше, чем единица» Лосеву. То ли это сбрасывание объедков со стола собачке, ждущей у ног и смотрящей на тебя с открытым ртом, то ли фатовство и снобизм. Это чтобы русского писателя, живого и здравствующего, переводили на родной язык! Тоже мне, американец засунул в жопу палец. Но он – гений, что с него взять? Уж как я осторожен с употреблением этого слова, а ничего другого достойного подобрать не могу. Гений – и всё. Почитай его стихотворение «1972», да и все остальные. У него нет опубликованных слабых стихотворений, все сильные и только отличаются степенью этой громадной силы.

Примечательно, что он не почитает верлибр – то, чем пытаются подражать западной поэзии стихоплюи, которые не в состоянии справиться с метрикой стиха. Верлибр со смысловой абракадаброй подобен для меня абстракционизму. Мнима свобода абстракционизма, когда каждый тщится наляпать на холст страницы цветовые пятна слов и воображать, что это поэзия. Для меня абстракционизм приемлем как стадия, которая непременно должна следовать после стадии реалистической, как это было у Кандинского, Малевича, Мондриана, Поллока. Тогда абстракционизм не является прикрытием своей технической немощи, а становится видением мира. Как ребёнок не начнёт рисовать абстракции, а начнёт копировать то, что видит вокруг себя, так и развитие художника естественно проходит через начальную стадию реализма, смысл которой – ознакомление с реальностью с помощью приобретения технических навыков её отображения. Затем включается индивидуальность, всегда не удовлетворённая реальностью, и начинает её изменять, а вернее, создавать свою собственную, разновидностью которой может стать абстракционизм.

Большинство формалистов в поэзии – это люди, заворожённые материей, они создают конструкции, которые мертвы, ибо в них комбинации, а не чувство. А глупцы идолопоклонствуют бездуховным структурам.

А может быть, всё обстоит совсем иначе и я добросовестно ошибаюсь.

Но вернёмся к нашему барану – Бродскому. Мне кажется, что сила его поэзии, помимо всего прочего, состоит в том, что она сняла ещё один покров – и значительный по толщине – с плоти чувств; покров, который в поэзии принято ткать из словесных экивоков. Другими словами, Бродский осмелился на новый уровень честности в изображении своих чувств. То есть он не боготворил структуры существовавших норм и наплевал на них. И не для эпатажа, а потому что слюна скопилась, да и нормы везде – куда ни плюнь.

Эволюция в литературе основывается на преступлении, которое совершает писатель, осмеливаясь говорить о том и на такой глубине, что до него было неприемлемым и запрещённым. Бродский много говорит о вещах, предметах и о своих чувствах к ним – то, что традиционно ставилось вне поэзии. Правда, тут и там возникало то да сё, но Бродский сделал систему, он учуял закон в спорадических явлениях и вывел его чёрным по белому, ко всеобщему удивлению, а точнее, ко всеобщей столпотворённости. Например, в «Речи о пролитом молоке» он делает высшую поэзию из псевдоэкономической терминологии, политических эпизодов, физиологических отправлений,

Идёт прямой текст эмоций без фальшивой восторженности или печальности, которые натягивали тришкиным кафтаном на поэзию. Прежде чем писать, поэт раньше всегда вставал в позу, какую – не важно, но в позу. Бродский говорит, сидя на облезлом стуле в коммунальной квартире, спокойным внешне голосом, доказывая, что поэзия не нуждается ни в каком экзотическом орнаменте напыщенности или трагичности, а существует во всём, к чему ни притронься, даже в невзрачной вещи. Он как Мидас, к чему ни прикоснётся – всё превращается в поэзию. Ему доставляет особое удовольствие одухотворять неодухотворяемое – вещи, это посложнее, чем возиться с людьми, которые и так переполнены душой, да настолько, что становятся навязчивыми идеями.

Современность поэтической метрики Бродского напоминает мне современность финансовых операций – заём ритмического пространства у следующей строки и выплата позже смыслового процента. Откладывание выплаты займа как можно дальше, даже за пределы строфы, а не только строки. Поэтому мысль в стихах у Бродского идёт своим чередом, а ритм – своим.

Жёнушка моя работает летом в рекламной компании и чувствует себя, как золотая рыбка в живой воде.

Она шлёт тебе нежный привет:

Серёжа, я по-прежнему очень счастливая жена твоего друга Бори. Мы гордые родители замечательного компьютера, но Боря тратит больше времени за уходом своего Эпплчика, чем этого требует настоящий ребёнок. Сегодня мы приготовили на ужин огромного живого омара. Было нелегко его запихнуть в кастрюлю, но результат оказался деликатесом. А теперь я слишком сыта, чтобы чем-либо заниматься.

Всего хорошего !

Целую.

Карен

Боря, вновь приветствую тебя, дабы пояснить, что стоит за «нейтральностью» моего письма. Ты, как в ОВИРе, поставил свою резолюцию: «В поездке нет жизненной необходимости». И теперь заставляешь меня доказывать противоположное. Ты забыл, где я живу, что письма отсюда не могут быть без намёков и недомолвок.