Владимир Маяковский - Стихотворения (1928)

Обыватель —
многосортен.
На любые
вкусы
есть.
Даже
можно выдать орден —
всех
сумевшим
перечесть.
Многолики эти люди.
Вот один:
годах и в стах
этот дядя
не забудет,
как
тогда
стоял в хвостах.
Если
Союзу
день затруднел —
близкий
видится
бой ему.
О боевом
наступающем дне
этот мыслит по-своему:
«Что-то
рыпаются в Польше…
надобно,
покамест есть,
все достать,
всего побольше
накупить
и приобресть.
На товары
голод тяжкий
мне
готовят
битв года.
Посудите,
где ж подтяжки
мне
себе
купить тогда?
Чай вприкуску?
Я не сваха.
С блюдца пить —
привычка свах.
Что ж
тогда мне
чай и сахар
нарисует,
что ли,
АХРР?»
Оглядев
товаров россыпь,
в жадности
и в алчи
укупил
двенадцать гроссов
дирижерских палочек.
«Нынче
все
сбесились с жиру.
Глядь —
война чрез пару лет.
Вдруг прикажут —
дирижируй! —
хвать,
а палочек и нет!
И ищи
и там и здесь.
Ничего хорошего!
Я
куплю,
покамест есть,
много
и дешево».
Что же вам
в концертном гвалте?
Вы ж
не Никиш,
а бухгалтер.
«Ничего,
на всякий случай,
все же
с палочками лучше».

Взлетала
о двух революциях весть.
Бурлили бури.
Плюхали пушки.
А ты,
как был,
такой и есть,
ручною
вшой
копошащийся Плюшкин.

В газетах барабаньте,
в стихах растрезвоньте —
трясь
границам в край,
грозит
нам,
маячит на горизонте
война.
Напрасно уговаривать.
Возражать напрасно:
пушкам ли бояться
ораторских пугачей?
Непобедима
эта опасность,
пока
стоит
оружием опоясано
хоть одно государство
дерущихся богачей.
Не верьте
потокам
речистой патоки.
Смотрите,
куда
глаза ни кинь,—
напяливают
бо́енскую
прозодежду — фартуки
Фоши-костоломы,
Чемберлены-мясники.
Покамест
о запрещении войны
болтают
разговорчивые Келло́ги,
запахом
завтрашней крови
опоены́,
оскалясь штыками
и оружием иным,
вылазят Пилсудские из берлоги.
На вас охота.
Ты —
пойдешь.
Готовься, молодежь!
Хотите,
не хотите ль,
не обезоружена
война еще.
Любуйтесь
блестками
мундирной трухи.
А она
заявится,
падалью воняющая,
кишки
дерущая
хлебом сухим.
Готовьте,
готовьте
брата и сына,
плетите
горы
траурных венков.
Слышу,
чую
запах бензина
прущих
танков
и броневиков.
Милого,
черноглазого
в последний
раз
покажите милой.
Может,
завтра
хваткой газовой
набок
ему
своротит рыло.
Будет
жизнь
дешевле полтинника,
посудиной
ломаемой
черепов хряск.
И спрячет
смерть
зиме по холодильникам
пуды
— миллионы —
юношеских мяс.
Не то что
выстрел,
попасть окурку —
и взорванный
мир
загремит под обрыв.
Товарищи,
схватите,
оторвите руку,
вынимающую
рево́львер
из кобуры.
Мы
привыкли так:
атака лобовая,
а потом
пером
обычное копанье.
Товарищи,
не забывая
и не ослабевая,
громыхайте лозунгами
этой кампании!
Гнев,
гуди
заводом и полем,
мир
защищая,
встань скалой.
Крикни зачинщику:
«Мы не позволим!
К черту!
Вон!
Довольно!
Долой!»
Мы против войны,
но если грянет —
мы
не растеряемся
безмозглым бараньём.
Не прячась
под юбку
пацифистской няни —
винтовки взяв,
на буржуев обернем.

Я езжу
по южному
берегу Крыма,—
не Крым,
а копия
древнего рая!
Какая фауна,
флора
и климат!
Пою,
восторгаясь
и озирая.
Огромное
синее
Черное море.
Часы
и дни
берегами едем,
слезай,
освежайся,
ездой умо́рен.
Простите, товарищ,
купаться негде.
Окурки
с бутылками
градом упали —
здесь
даже
корове
лежать не годится,
а сядешь в кабинку —
тебе
из купален
вопьется
заноза-змея
в ягодицу.
Огромны
сады
в раю симферопольском,—
пудами
плодов
обвисают к лету.
Иду
по ларькам
Евпатории
обыском,—
хоть четверть персика! —
Персиков нету.
Побегал,
хоть версты
меряй на счетчике!
А персик
мой
на базаре и во́ поле,
слезой
обливая
пушистые щечки,
за час езды
гниет в Симферополе.
Громада
дворцов
отдыхающим нравится.
Прилег
и вскочил от куса́чей тоски ты,
и крик
содрогает
спокойствие здравницы:
— Спасите,
на помощь,
съели москиты! —
Но вас
успокоят
разумностью критики,
тревожа
свечой
паутину и пыль:
«Какие же ж
это,
товарищ,
москитики,
они же ж,
товарищ,
просто клопы!»
В душе
сомнений
переполох.
Контрасты —
черт задери их!
Страна абрикосов,
дюшесов
и блох,
здоровья
и
дизентерии.
Республику
нашу
не спрятать под ноготь,
шестая
мира
покроется ею.
О,
до чего же
всего у нас много,
и до чего же ж
мало умеют!

Трудно
торф добывать
из болот, из луж,
трудно
кучи мусора
выгребать от рождения,
но
труднейшая из служб —
хождение по учреждениям.
Вошел в коридор —
километры мерь!
Упаришься
с парой справок.
Прямо —
дверь,
наискось —
дверь,
налево дверь
и направо.
Один —
указательный в ноздри зарыв,
сидит,
горделивостью задран.
Вопросом
не оторвешь от ноздри.
«Я занят…
Зайдите завтра».
Дверь другая.
Пудрящийся нос
секретарша
высунет из дверок:
«Сегодня
не приемный у нас.
Заходите
после дождичка в четверг».
Дойдешь
до двери
с надписью: «Зав».
Мужчина
сурового склада.
Не подымает
мужчина глаза.
Сердит.
Вошли без доклада.
Рабочий,—
зовем:
— Помоги!
Пора
распутать наш аппарат!
Чтоб каждый зам
и каждый зав,
дело
в пальчики взяв,
не отвернув заносчивый нос,
дело
решенным принес.
Внедряйся
в сознание масс,
рассвирепевших от хождения:
учреждение для нас,
а
не мы для учреждения!

Домашней хозяйке
товарищу Борщиной
сегодня
испорчено
все настроение.
А как настроению быть не испорченным?
На кухне
от копоти
в метр наслоения!
Семнадцать чудовищ
из сажи усов
оскалили
множество
огненных зубьев.
Семнадцать
паршивейших примусов
чадят и коптят,
как семнадцать Везувиев.
Товарищ Борщина
даже орала,
фартуком
пот
отирая с физии —
«Без лифта
на 5-й этаж
пешкодралом
тащи
18 кило провизии!»
И ссоры,
и сор,
и сплетни с грязищей,
посуда с едой
в тараканах и в копоти.
Кастрюлю
едва
под столом разыщешь.
Из щей
прусаки
шевелят усища —
хоть вылейте,
хоть с тараканами лопайте!
Весь день
горшки
на примусе двигай.
Заняться нельзя
ни газетой,
ни книгой.
Лицо молодое
товарища Борщиной
от этих дел
преждевременно сморщено.
Товарищ хозяйка,
в несчастье твое
обязаны
мы
ввязаться.
Что делать тебе?
Купить заем,
заем индустриализации.
Займем
и выстроим фабрики пищи,
чтобы в дешевых
столовых Нарпита,
рассевшись,
без грязи и без жарищи,
поев,
сказали рабочие тыщи:
«Приятно поедено,
чисто попи́то».