Коллектив авторов - Поляна №4 (6), ноябрь 2013

– И ниче, и ниче! А пес кормленной твой, не траться ему. Я в послезавтре обратно дежурю. Если в че зашить-заштопать, дак неси ишше!

– Гулять, Таймыр!

Пес радостно заскулил и с силой толкнул лапами дверь. Пружины заскрипели, Гарт чуть помог собаке и они вывалились на улицу.

Восемь утра. Впрочем, что такое «восемь утра» в полярную ночь? Ночь и есть. По сугробам – желтый свет окон, в небе – луна желтым оком, на скале – маяк высоко.

– А пойдем, Таймыр, гулять, свежей травки пощипать. Пусть ветер вчерашние запахи из шубы выбьет, а мы чистым холодом подышим, головы проветрим.

– Гав!

– На самый Новый год метель-пургу обещали. И пусть. Нам никуда не надо. Хожено-перехожено, стужено-перестужено. Дома посидим, в окошко поглядим, письма сочиним.

– И я того же мнения! – заявил Таймыр.

– Гав! – ответил Гарт.

И пошли они лунной дорожкой по застывшему морю.

Кто пришел на Землю жить, должен по Морю ходить. Торосы – суть замерзший прибой. Но придет его время, он опять ринется на скалы и, разбитый вдребезги, начнет сначала.

Если идти лунной дорожкой на север, на север, если двести километров – все на север, на север, то попадешь на клочок земли, обозначенный на карте как остров Ботфорт.

Там лежит на камнях зверобойная шхуна, в ее разбитой рубке – гнездо трясогузки, под килем судна – ржавая мина.

Там мечется под ветром пламя костра.

Там босиком на снегу – рослый мужчина.

Он греет обломок доски и становится на горячее.

Рядом с ним – сгусток черного тумана: старуха с косой.

Она появилась на берегу, когда прибой понес человека на скалы.

В круговерти дождя и снега огонь угасает.

Вот призрачная фигура слушает сердце парня.

Вот она выпивает из его дыхания минуты жизни.

Вот она снимает с угловатого плеча острую косу.

Но человек слышит настойчивый голос в сознании своем. Осматривается и видит в прибойной полосе бачок с бензином.

И костер разгорается снова, и черный туман пропадает в метели.

На третий день парень засыпает. На четвереньках. Плечом – в камень. Просыпается и растирает суставы.

Гул прибоя превратился в мерный рокот, а на западе проклюнулась синева.

Радость какая!

Если бы желтое небо – циклон повернул на север и вскоре ударит в спину.

А синее небо – это циклон выдохся и стихает. Будем жить!

Будем жить, люди добрые, будем жи-и-и-и-и-ть!

Ольга выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись – везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, то белые, то черные, то серо-буро-малиновые, ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется, это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, прозревающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало, – как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронт за своим мужем – начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив – раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительней. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.

Вероятно поэтому она словно бы пропустила, не осознав и не загрустив, все моменты женского старения, а жила, как птица, сегодняшним днем и сегодняшним полетом…

«Пророческий» цикл успеха у публики не имел, хотя в узком кругу профессионалов он произвел своеобразный взрыв, заставив снова заговорить о правах реализма и о его магическом воздействии.

Сама же Ольга так вымоталась, что в начале лета устремилась с мужем в небольшой прибалтийский городок, где прежде никогда не бывала. По просьбе мужа им сняли там квартиру какие-то его знакомые. Муж ей случайно сказал, что один сослуживец собирается в прибалтийский городок, – и Ольга сразу же решилась тоже туда поехать.

Между тем, муж, рассказывая об этом сослуживце (и его жене, которую он тоже несколько раз видел), всегда использовал ироническую интонацию. Они попадали в разряд «мещан», которых, несмотря на новые веяния, не только реабилитирующие, но и превозносящие эту категорию людей, – он продолжал глубоко презирать. Муж в этом смысле был из «староверов». И сам занимался вещами не модными и не популярными – теоретической физикой. Если за границей за нее еще иногда давали гранты, то «Нобеля» получали почти исключительно люди дела – экспериментаторы. В России же физикам-теоретикам не светили ни гранты, ни тем более премии. Тут оставались только люди идеи и призвания. Прочим же казалось, что Вселенная уже не таит в себе никаких загадок. Все давно раскрыто и растолковано. Осталось только разобраться с хиггсовским бозоном, и все окончательно прояснится. (Муж считал суету вокруг бозона плясками вокруг Золотого тельца, так как под него давали особенно «золотые» гранты, а ситуацию в теоретической физике – почти безнадежной. Тут снова нужно было добираться до «начал», которые с течением времени исказились и замутились.) Он работал во второразрядном институте, считался «аутсайдером», и более удачливые коллеги делали вид, что его в науке не существует, хотя он со своими вопросами изрядно портил их «законченную» физическую картину…