Евгений Евтушенко - Почти напоследок

До свидания! Прыгать в твой ноезд мне поздно,

восьмилетний поэт.

краденые кони

Ш. Нишнианидзе

Травы переливистые,

зенки черносливнстмс,

а на сахар —

с первого куска.

Если копи краденые,

значит, богом даденные,

это конокрадов присказка.

В городе Олекминске

слышал я о ловкости

конокрада Прохора Грязных.

Он имел бабеночку,

а она избеночку

в голубых наличниках резных.

Было там питейное

заведенье ейное

с европейской кличкой «Амстердам».

Под пудами Прохора

ночью она охала,

дозволяя все его пудам.

Жилища да силища —

лучшая кобылища

изо всех, что Прохор уводил.

Так сомлела, зиачитца,

от любви кабатчица,

что с ума сходила без удил.

Он ей — шоколадочек,

а она — лошадочек,

гладеньких и сытых —

без корост.

Он ее подкладывал,

а потом подгадывал

слямзить из-под носа

конский хвост.

Дрых купец одышчиво,

ерзал бородищею

между двух наливистых грудей,

и, с причмоком цыкая,

Прохор вроде цыгана

уводил купецких лошадей.

Жгла по-нехорошему

ненасытность Ирошнна,

у него скакал в руках стакан,

и дошел от жжения

аж до разложения —

крал коней он даже у цыган.

Эта пара ленская,

в жадности вселенская,

по ночам кайлила

год-другой,

и под монополией

вырыла под пол ие,

чтобы конь входил туда с дугой.

Прохор полз улнточкой,

ну а был улизчивый

улизнуть умел — да еще как,

и влетала классная

троечка атласная

с бубенцами прямо под кабак.

Мешковиной ржавою

затыкал он ржание,

а когда облавы и свистки —

быстро, без потепия

обухом по темепп,

и на колбасу шли рысаки.

И под ту колбасочку

свою водку-ласочку

пьяницы челомкали в тоске.

Вот какое дамское

блюдо амстердамское

подавали в русском кабаке!

Справедливость Прохора

шкворнями угрохала;

по башке добавили ковшом,

а его любовницу,

кралю-уголовницу,

в кандалах пустили нагишом.

Магдалина ленская,

вся такая женская,

к чалому привязана хвосту,

шла она без грошика

и шептала «Прошенька!»

конокраду,

будто бы Христу.

...До сих пор над Леною,

рядом с нятистениою

чудом уцелевшею избой

сквозь шальную дымочку

в неразним-обнимочку

шляется любовь,

а с ней разбой.

Я не сплю в Олекминске,

будто бы поблескивает

ножичками Прошкнна родня,

будто лживо-братские

руки конокрадские

бубенцы обрезали с меня.

А когда метелица

вьюгою отелится —

в знобких завываниях зимы

чудится треклятое

ржание зажатое

краденых коней из-под земли...

фанаты

Фанатиков

я с детства опасался,

как лунатиков.

Они

в защитных френчах,

в габардине

блюджинсовых фанатов породили.

Блюджинсы —

дети шляпного велюра.

Безверья мать —

слепая вера-дура.

Фанат —

на фанатизм карикатура.

И то, что было драмой,

стало фарсом —

динамовством,

спартаковством,

дикарством,

и фанатизм,

скатясь до жалкой роли,

визжит, как поросенок,

на футболе.

Ушли фанатики.

Пришли фанаты.

Что им бетховенские сонаты!

Их крик и хлопанье:

«Спартак! Спартак!»

как пулеметное:

«Так-так-так».

Орут подростки,

визжат девчонки:

«Ломай на доски!

Врезай в печенки!»

Шалят с хлопушками,

пьяны от визга,

не дети Пушкина,

а дети «диско»,

и стадионы

с их голосами

как банки вздувшиеся

с ивасями.

Что сник болельщик,

пугливо зырищип,

с родной,

запазушной,

бескозырочной?

Что вы мрачнеете,

братья Старостины?

Вам страшноватенько

от этой стадности?

Идут с футбола,

построясь в роты,

спортпатриоты —

лжепатриоты.

Идут блюджинсовые фанаты.

В руках —

невидимые гранаты.

Неужто в этом вся радость марша

толкнуть старушку:

«С пути, мамаша!»

Неужто в этом

вся тяга к действию —

ногой отшвыривать

коляску детскую?

На шарфах, шапочках

цвета различные,

а вот попахивают коричнево.

Звон медальонов

на шеях воинства.

Чьи п них портреты —

подумать боязно.

Идут фанаты,

так закаленной,

какой —

мне страшно сказать —

колонной...

Л ты,

мальчишечка пэтэушный,

такой веснушный

и простодушный,

зачем ты вляпался,

нвасек,

во все, что, видимо, не усек!

Беги, мальчишечка,

свой шарфик спрятав,

н от фанатиков,

и от фанатов.

Л я -

болельщик времен Боброва,

болею преданно,

хотя сурово.

Себя не жалую.

Вас не жалею.

Я — ваш болельщик.

За вас болею.

Бесконечное дело

Попытка,

когда она стала пожизненной, —

пытка.

Я п стольких попытках

отчаянно мир обнимал,

и снова пытался,

и черствой надеждой питался,

да так зачерствела она,

что я зубы себе обломал.

И я научился,

как будто бы воблою ржавою,

как заплесневелою коркой,

сходящей порой за любовь,

питаться надеждой,

почти уже воображаемой,

при помощи воображаемых

прежних зубов.

Я в бывших зубастых заметил такую особенность,

к которой особенности никакой —

гражданскую злость

заменила трусливо озлобленность,

и фигокарманство

и лозунг скопцов:

«А на кой?!»

Ведь лишь допусти

чью-то руку во рту похозяйничать —

зуб трусости вставят,

зуб хитрости ввинтят на самых надежных штифтах,

и будет не челюсть,

а что ни на есть показательность —

и нету зубов,

а как будто бы все на местах.

И я ужаснулся,

как самой смертельной опасности,

что стану одним из спасателей

личных задов,

что стану беззубой реликвией

бывшей зубастости,

и кланяться буду

выдергивателям зубов.

Т«гда я прошелся,

как по фортепьяпо,

по челюсти.

Зуб мудрости сперли.

Торчит лишь какая-то часть.

Но знаете —

все коренные пока еще в целости,

и руку по локоть

мне в рот не советую класть.

А кто-то за лацкан берет меня:

«Слушай, тебе еще не надоело?

Ты все огрызаешься...

Что ты играешь в юнца?

Нельзя довести до коыца

бесконечное дело —

ведь всем дуракам и мерзавцам

не будет нонца».

Нельзя заменить

на прекрасные лица все рыла,

нельзя научить палачей

возлюбить своих жертв,

нельзя переделать все страшное то,

что к несчастию было,

но можно еще переделать

грядущего страшный еюжст.

И надо пытаться

связать всех людей своей кровью, как ншгкой,

чтвб стал человек человеку

действительно брат,

и если окажется жизнь

лишь великой попыткой,

го все-таки это —

великий уже результат.

Нельзя озлобляться

но если хотят растерзать ее тело,

то клацнуть зубами

имеет моральное право овца.