Илья Эренбург - Избранное

Есть жизни, точно тонкие тропинки,
Они скрываются средь зелени густой,
Отравленные синей дымкой
И ускользающей мечтой.
Но жизнь моя — просторная дорога,
Она от пыли белая, она — навек.
Ты долго шел? Но дней у бога много!
И где привал? И где ночлег?

Еще давно, еще вначале,
Когда кусты мою дорогу прикрывали,
Когда казалось, что идти недалеко,
А если далеко, то так легко, —

Мне встретилась простая женщина.
Такая светлая и незаметная, как все,
Но птицы вдалеке звенели — легкие
бубенчики,
И было всё в росе.

Она мне отдала свое большое сердце,
Тяжелое, как все сердца.
Отдав его, закуталась в туман, померкла.
Но этот груз мне сладок до конца.
Она мне отдала свое большое сердце,
Тяжелое, как все сердца.

Я сегодня вспомнил о смерти,
Вспомнил так, читая, невзначай.
И запрыгало сердце,
Как маленький попугай.
Прыгая, хлопает крыльями на шесте,
Клюет какие-то горькие зерна
И кричит: «Не могу! Не могу!
Если это должно быть так скоро —
Я не могу!»

О, я лгал тебе прежде, —
Даже самое синее небо
Мне никогда не заменит
Больного февральского снега.

Гонец, ты с недобрым послан!
Заблудись, подожди, не спеши!
Божье слово слишком тяжелая роскошь,
И оно не для всякой души.

На холму унынье и вереск,
И пастух на холму задремал.
Я знаю, ты не поверишь,
До чего я идти устал.
Рога окунули коровы
В красное море и спят.
Куда идти мне снова,
Когда потухает закат?
Где-то бубенчик звякнул,
Такой убитый.
Залаяла собака,
И снова всё тихо…
И если ты белый месяц увидишь —
Его не увидит пастух на холму.
И если споешь ты о прежней обиде —
Я песни твоей не пойму.

Доходил смердящий ветер
И по улицам носил дитя потерянное.
И стучали тихие калеки
Деревом.
Господень ларь, уныл и дымчат,
Стоял расщепленный, как дуб,
Лишь обратив на запад стылый и пустынный
Последний суд.
И семь птенцов, голодные, взлетали,
В ночи не видя ясного лица,
На грозный и сулящий палец
Окаменелого творца.
Пришла ко мне ты, тяжкая, нагая,
Спросить, готов ли я.
Готов!
Но погоди! Ты слышишь — это плачет Каин
Над пеплом жертвенных даров.

Если б сегодня пророк пришел,
Я забыл бы о трудной свободе, —
Как некий сказочный волк,
Я лизал бы его благодатные ноги.

Но никто не хочет меня победить.
Еще вспоминая, я пл а чу,
Но молитвы — из книг,
Слезы — негорячие.
Утро пришло, не тушу свечу,
Гляжу на нее и молчу.
Сейчас запоет будильник,
Заведенный к чему-то вчера.
Пора! Пора! Пора!
Готов, но еще усилье…

Ты, глядящая в море испытующим взглядом,
Смотри — недвижен средь вод,
Горит омраченный корабль,
И матрос на мачте поет.

«Атаки отбиты… победа…»
Маленькие, ровные слова.

Над бедным усталым ковчегом
Всё тех же ночей синева.
Последние выси
Покрыла вода.
И дальше астральных чисел
Никому не понять никогда.
Но дикий ангел бросит сети
В глухие воды и уснет.
Он, засыпая, не приметит
Какой-то праздный огонек.

И будет волн разбег сердитый,
Небесной степи синева.
…Он может тихо спать, и ныне не затмится
Тупая святость божества.

Неуклюжий иностранец,
Он сидел в кофейне «Греко».
Были ранние сумерки
Римского лета,
Ласточки реяли над серыми церквами.
Завлекла его у ног мадонны
Ангельская тягота и меч,
А потом на Пьяцца Спанья запах розы…
(Медные тритоны
Не устанут извиваться и звенеть.)

Вспомнил он поля и ночи,
Колокольцев причитанье
И туман Невы.

Странный иностранец,
Он просил кого-то
(Вечер к тонкому стеклу приник):
«От летучих, от ползучих и от прочих
Охрани!»
Сумрак, крылья распуская,
Ласточек вспугнул.
В маленькой кофейне двое
Опечалились далекой синевой.
…И тогда припал к его губам сладчайший,
Самый хитрый, самый свой.

В час, когда далекая заря,
Усмехаясь, тихо пенит
Белые, безликие моря, —
Маленький рождается младенец,
А смеется, как старик.
Посмеявшись, умирает, — это лучше!
День за днем, и я привык
К этим глазкам, к их пугающей воде
И к тому, что руки, нет, не руки — ручки
Отбиваются от близких бед.
(Милый трупик,
Забелит тебя рассветный снег!)