Илья Эренбург - Избранное

Горбится, мелкими шажками бежит
Туда и обратно.
Тонкие пальцы от всех обид
Скручены как-то.
Раздумчивый глаз
И усмешка:
Кое-что знаю про вас,
Все мы здешние, все мы грешные!
Жизнь нелегка,
И очиститься нечем.
Убьешь паука —
Отойдешь и повесишься.
Поглядит и бежит куда-то —
Туда иль обратно.
И, отвисшие, к ночи засохшие
(От молитвы иль только от страсти скрытой?),
Жадно ловят комнатный воздух
Губы семита.

На площади пел горбун,
Уходили, дивились прохожие:
«Тебе поклоняюсь, буйный канун
Черного года!
Монахи раскрывали горящие рясы,
Казали волосатую грудь.
Но земля изнывала от засухи,
И тупился серебряный плуг.
Речи говорили они дерзкие,
Поминали Его имена.
Лежит и стонет, рот отверст,
Суха, темна.
Приблизился вечер.
Кличет сыч.
Ее вы хотели кровью человеческой
Напоить!
Тяжелы виноградные гроздья.
Собран хлеб.
Мальчик слепого за руку водит.
Все города обошли.
От горсти земли он ослеп.
Посыпал ее на горячие очи,
Затмились они.
Видите — стали белыми ночи
И чернью покрылись дни.
Раздайте вашу великую веру,
Чтоб пусто стало в сердцах!
И, темной ночи отверстые,
Целуйте следы слепца.
Ничего не таите — ибо время
Причаститься иной благодати!»
И пел горбунок о наставшем успении
Его преподобной матери.

Бедный мэтр Франсуа!
В таверне «Золотой осел» сегодня весело.
Пришел, усмехнулся даме
(Все мы грешные!),
Кинул на стол золотое экю.

На твоем Завещании
Три повешенных.
И горек твой дар
Моей печали
В этот желтый и мокрый март,
Когда даже камень истаял.

Пошел — монастырский двор,
И двери раскрыты к вечерне.
Маленький черт
Шилом колет соперника.
Всё равно!
Пил тяжелое туренское вино.
Ночи лик клонился ниже.
Пели девы: «Вот Он! Вот Он!»
Петухи кричали. Трижды
От Него отрекся Петр.

Под золотом марта снега в оврагах вскипали.
На высокой паперти стоял слепой мальчик.
Простер он руку свою, прося подаянья,
Не к толпе прихожан и не к пашне, синевшей
в тумане,
Но к желтому небу

Это день исцелений! Гроза средь снега!
Бесплодные вдовы и девы в церкви. Он слушал,
Как о нежном сыночке голосила кликуша.
Он тянулся к небу, и в полдень
Кто-то золотом руку его наполнил.

Девять лун отойдут, и звезда загорится в Сочельник.
Погорюет жена над пустой колыбелью.
Но, боже, как будет он плакать, маленький мальчик,
Когда последние капли уйдут сквозь сжатые крепко
пальцы!

Майское утро, и плачет шарманка,
Но сегодня я больше не встану.
Вы, в своем милосердии
Приносящая крест,
Расскажите о чьей-нибудь смерти,
Чтоб я не боялся чудес.
Нет, перестаньте,
Прогоните лучше его!..
Я знаю, что этот же самый шарманщик
Стоял над калекой Рембо.
Как совладать с весенними днями,
Они сочатся сквозь шторы, сквозь ставни.
Пароход, уплывающий в Харрару, —
Это не пьяный корабль!
Скоро ль, устав наконец,
Курчавому доброму негру
Я отдам золотой бубенец
И за это возьму его веру?
Но негр не приходит, не уходит шарманка.
Я сегодня больше не встану…

… Вот казнь, и нет ни плахи, ни меча,
И даже кровь, и даже кровь не горяча!

Рано утром мальчик просыпался,
Слушал, как вода в умывальнике капала.
Встала — упала, упала — и жалко…
Ах, как скулила старая собака,
Одна, с подшибленной лапой.

Над подушкой картинку повесили,
Повесили лихого солдата,
Повесили, чтобы мальчику было весело,
Чтоб рано утром мальчик не плакал,
Когда вода в умывальнике капает.
Казак улыбается лихо,
На казаке папаха.
Казак наскочил своей пикой
На другого, чужого солдата,
И красная краска капает на пол.

Уж звезды глядели подслеповато —
Хитрые глазки бабки,
Что, пристойно вздыхая и ноя,
Чистит и моет покойника.
Господин с «проспектом»
Жадно ловил человека:
«Кайтесь, покайтесь!
Ныне только это средство покупайте!»
Простер он руку к вывеске, зревшей
В сизых далях,
Где сорок приученных бесов
Вдоль огромных букв кувыркались.
На столб взобрался кутила
В грязном цилиндре, и, правя стеком,
Темную площадь кропил он
Жиденьким светом.

Господа, соблюдайте уважение к божьему
месту.
Сейчас должны прийти жених и невеста.
В церкви темно. Вы же беситесь.
Так не полагается.
Черный жрец с пылающей лестницей,
Вас приглашаю я.

Плетется собака,
Ложится у фонаря.
Черная собака,
Что ты ходишь зря?
Обведу вкруг огня я круг.
Забьются искры.
От белого беса круг
И от мглистого.
Мгла ты, мгла,
Что ты наплела?
Бродишь, ходишь около.
Ты не балуй, мгла,
Я фонарщик расторопный,
Обхожу четыре черные угла,
Одиннадцать овец гоню на заклание.
Зажигаю одиннадцать светильников в храме:
Первый для тени, что рядом тащится,
Второй для улыбчивой дамы,
Третий для пришедшего с моря тумана,
Четвертый для слепца,
Пятый для рекламы,
Шестой для хмельного гонца,
Седьмой для всякой собаки,
Восьмой для Адама,
Девятый для юной плясуньи, для грешной
причастницы,

Десятый для отца,
А одиннадцатый так себе…

Я — лошадь!
Я покорно тащила черную ношу
Дел ваших.
Собирала зерно
И снова его увозила на пашню.
На бойню влекла гимны певших баранов.
И в кружевном домино
Развозила усопших и пьяных
Домой.
Вы глаза мои окутали тьмой.
Но сегодня брызнул в них день.
Скинула вашу ношу.
О, какой огневой слепень
Жалил старую лошадь?
Я несла туда, за дома, за заставы,
Я несла, несла и упала.
Облепили меня люди, люди — лошадь,
Точно липкие бескрылые мошки.
Не слетали, не пугались,
Снова волокли по яркому асфальту…
Напрасно губы мои сосут железо,
Взывая о воде ключевой.
Видишь ты, человечья невеста,
Двое нас, двое…

Мы учили теорию словесности…
Ах, какие крылышки небесные!
Мы у мух вырывали лапочки милые,
Мушиные лапочки, ангельские крылышки…

Купите, господа, открыточки невинные!
Дама с очень пышными формами!
Голенькая дамочка, и при ней мандолина…
Купите — недорого!