Илья Эренбург - Избранное

Не слушайте его, дети!
Сейчас перед вами предстанет добродетель.
Жених — манекен от лучшего портного.
Какой покрой! Какое нежное сердце, и ни слова.
Невеста голенькая, но в чулках и в шляпе.
Она может очень стыдливо улыбаться.
Тише, господа, тише!

Ах ты, бедненький, что ж у тебя рукава
болтаются.
Безрукий ты, неприкаянный!
Безногий ты, безголовый, с палочкой,
Что ж ты по людям балуешься?
Сними с себя труху эту хитрую,
В рогожку простую завернись ты!
Вместо головы возьми ты тыкву
Да иди помаленьку, причитывая,
Чтоб не оступиться, не разбиться,
К милостивому Пантелею.
Поклонись ему, скажи: «Меня жалеючи,
Ты приставь, прилепи эту голову,
Без головы житье мое невеселое!
От беса все, и где ж это видано,
Чтоб нагишом, да при всех, бесстыдница!..»

Ах, он не умеет беседовать!
Но, боже, какая нега
Ласкать весенним вечером
Эту грудь, эти плечи клетчатые.
О, какой торс,
И ног его нежный ворс!
Я люблю тебя, прах веселенький,
Отрок маленький!
Как сладко, как страстно колются
Воротнички крахмальные!

Женишок мой, хорошенький выкидыш,
Согласен ли ты после ночи рассыпаться?
Согласен ли ты в поту и в мыле
Снова стать прахом и пылью,
Безголовый, безрукий, безногий,
Висеть в гардеробе
Вовеки?
Но ты ведь не можешь ответить…
Невеста, согласна ли ты родить чудище,
Не из плоти — из желтой кости,
Кормить его сохлой грудью,
Чтоб он издыхал и рождался каждую осень
И, достигнув девятого года,
Пришел бы на эту площадь дикую:
Руки длинные до пят, голова как у носорога
И на животе кружок искупительный?

О, я его обязательно куплю для моей коллекции
Божков Центральной Африки.

Мне так стыдно, что хочется раздеться —
Снять эту шляпу!

Он придет! В беспамятстве скинув парик,
Лысая старуха за ним понесется.
Скажет: «Я тоже, сметая стыд,
Кусала свое тело — дряблую грушу без сока.
В блуде кричала, падала, снова кричала, вставши,
Возьми меня, княжич павших!..»
Всех подберет, всех потащит
На свою веселую дачу!
И меня, кутилу — твоего пленника, —
Возьми с собой на задки!
О, тобой мы давно беременны
И плачем, и лижем сухие пески!..

Кутила упал со столба, он лежал среди площади.
Ругались и пели, его объезжая, слепые извозчики.
Только при входе в ресторан «Олимпия»,
Вертя зеркальные двери, кружа их, под шелка шум,
Плакал и шагал в безумном лабиринте
Черный грум.

От этой законченной осени
Душа наконец ослабла.
На ярком подносе
Спелые, красные яблоки.
Тяготейте вы над душой ослабшей,
Круглые боги, веские духи,
Чую средь ровного лака
Вашу унылую сущность.
Всё равно, обрастая плотью,
Душа моя вам не изменит.
Зреет она на тяжелом подносе
В эти тихие дни завершений.

В купе господин качался, дремал, качаясь
Направо, налево, еще немножко.
Качался один, неприкаянный,
От жизни качался от прожитой.
Милый, и ты в пути,
Куда же нам завтра идти?
Но верю: ватные лица,
Темнота, чемоданы, тюки,
И рассвет, что тихо дымится
Среди обгорелых изб,
Под белым небом, в бесцельном беге,
Отряхая и снова вбирая
Сон, полусон, —
Всё томится, никнет и бредит
Одним концом.

Слышишь, как воет волчиха,
Собирая отсталых волчат?
В поле просторно и тихо.
Куда ты ушел наугад?
Ясный паненок,
Маленький пан,
Отчего твой зеленый
Алеет жупан?..

О летящая мимо,
Ты падешь на скаты голые,
На ржавую глину,
Разогретую солнцем.
Станешь снова таять и париться,
Ноги свои удивленно тронешь,
Малой тварью
Затрусишь полегоньку.

Помяни и того, кто был создан
Из той же глины хрупкой,
Кто остался слишком поздно
Сидеть на приступочке,
Распевая: «Барышни хорошие,
Благолепные барышники,
Подайте один только грошик
Спившемуся,
Развалившемуся!..»

Уходили маленькие дети —
Ванечки и Петеньки,
Уходили на войну.
Ну! Ну!
Пейте! Бейте!
Бейтесь! Смейтесь!
На вокзальной скамейке!

Какой пухлый профиль,
И заботливо прицеплена фляжка.
Он сегодня утром еще пил кофе
С мамашей.
Пили и забыли.
Уходили.
Не глядели, не скорбели.
Пили, пели.

Чад ли? Жар ли?
Солнце в лужи тычется.
Скоро снег последней марли
Скроет личико.
Вечер светится.
Отдыхают усталые люди.
А нового Петеньки
Больше не будет.

Ни к богатым, ни к косматым,
Ни к мохнатым медвежатам,
Ни к арапам косолапым,
Ни к собакам, ни к чертякам, —
Шла смерть в мою клетушку,
За мой стол, до моих детушек.
Я просил: «Не тронь детенышей!»
А она взяла и тронула.
«Ты не гладь» — она погладила,
Всем дала по виноградине,
Увела и след приметила,
Замела хвостами песьими,
А к себе пришла, проклятая,
Завизжала и заплакала,
Плача, пеленала трупики,
Пестовала и баюкала:
«Я-га-га! У-лю-лю!
На-по-ю! На-кор-млю!»

В дни Марны на горячей пашне
Лежал ты, семени подобен,
Следя светил, спокойно протекавших,
Далекие дороги.
А жирные пласты земли
Свои упрашивали, угощали снедью жаркой,
Свои упрашивали и враги.
В дни сентября мы все прочли:
На Марне
Убит Пеги.
О господи, все виноградники Шампани,
Все отягченные сердца
Налились темным соком брани
И гнут бойца.
А там, при медленном разливе Рейна,
Ты, лоза злобы, зацвела.
Вы, собутыльники, скорее пейте
У одного стола!
Над этой бедной бездыханной плотью,
О, чокнитесь!

На закате
Было особенно душно.
Приходили оловянные солдатики
И стреляли из маленьких пушек.
Старший цедил какую-то шутку.
Дымила трубка.
Дрогнули тела, повалились рядами,
Сокрушенные зорким огнем.
И видел и плакал Каменщик
Над гиблым трудом.
К ночи пришли влюбленные девы,
Грудью прильнули к вспаханному полю,
К полю, сытому от цельного хлеба
И от соли.
(О, как нежные губы жжет
Смертный пот!)
А в деревне выла собака,
Вспоминая жилье,
Выла, что что-то было
И что иссякло
Всё.