Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Но две души живут во мне,
и обе не в ладах друг с другом…

Зимние сны,
размытые,
стертые и неясные,
словно древние письмена,
смутные и расплывчатые,
как смутные времена,
длинные,
бесконечно долгие,
как столетние войны.
(Зимние сны,
они почему-то
не так чисты и ясны,
как легкие
сновиденья весны,
полные света,
солнца,
голубизны.)
Зимние сны,
туманные,
темные, как темница,
как бунт,
как придворный заговор,
судушеньем,
с горячими пятнами крови,
с плачем невинных младенцев.
Зимние сны,
томительные,
мучительные и тягостные,
отрешенно мерцающие,
как молебственная свеча,
зыбкие,
словно сотканные из паутины,
тяжелые,
как топор палача,
острые,
как нож гильотины.
Зимние сны, запутанные,
неизъяснимо причудливые,
со смешеньем времен и племен,
с Наполеоном,
Нероном,
горящим Римом,
и —
на пространстве необозримом —
отзвуками
нестихающего сраженья.
Зимние сны,
нечеткие изображенья,
странно перемежаемые
латинскими изреченьями
типа —
жизнь коротка,
а искусство вечно.

Застучала моя машинка, моя печатная,
моя спутница, и веселая и печальная,
портативная, изготовленная в Германии,
что естественно отразилось в ее названии,
для меня особо значительном – «Рейнметалл».
Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!
Из Мангейма,
из Кельна,
из Дуйсбурга,
шквал огня,
как хотел он любой ценою настичь меня!
…Глухо била с правого берега батарея,
и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе —
Лорелея, шептал я, ну что же ты, Лорелея,
ты зачем так губительно манишь меня к себе!..
Что, машинка моя печатная, заскучала?
Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..
… И запела моя машинка, и застучала,
откликаясь движенью рук моих и души.
Угасает июньский день, и, тревожно тлея,
догорает закат, замешанный на крови.
И поет над Рейном темнеющим Лорелея
о прекрасной своей, опасной своей любви.

Он лежал на спине,
как ребенок,
я поил его чаем из ложки,
вытирал его лоб и губы
влажной больничной марлей,
не отходя от него
все десять дней и ночей,
не зная еще,
что будут они последними.
Он лежал на спине,
как ребенок,
глядя печально куда-то перед собой.
– Трудно, – любил говорить он, —
бывает
только первые пятьдесят лет.
Это была его любимая поговорка.
Легкой жизни не знал он.
Ничего за жизнь не скопил.
– После войны, —
говорил, размечтавшись когда-то,
всем куплю по буханке хлеба
и одну из них съем
сам. —
Так за всю свою жизнь
ничего не скопил,
ничего не имел.
Не умел.
Чувство юмора
было единственным
его капиталом —
тем единственным
драгоценным металлом,
которым столь щедро
его наделил господь…
Господи,
помоги же и мне
до последнего дня
не растратить его
и сберечь,
королевское это
наследство —
кстати сказать,
далеко не худшее средство
для безбедного существованья
на этой земле.

Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..

Эти жесты,
эта походка —
сама уверенность.
Ах, какое славное свойство —
самоуверенность!
Он охотно вам даст ответы
на все вопросы —
отчего вредней сигареты,
чем папиросы,
отчего не точны прогнозы
Бюро прогнозов,
и еще
на тысячу всяких
разных вопросов —
отчего, скажем,
вымерли мамонты
и динозавры…
Он глядит на меня
сочувственно,
соболезнуя,
ибо знает прекрасно,
как я ему завидую
(а ведь если признаться —
и впрямь я ему завидую —
вот что ужасно!)
Так
железно уверенный
в железной своей правоте,
он идет —
в своей правоте —
как в броне,
как в железе.
– Значит, так! – он мне говорит, —
вот так, молодой человек,
вот так,
в таком вот разрезе!

Я б мог сказать:
– Как сорок тысяч братьев!.. —
Я б мог вскричать:
– Сильней всего на свете!.. —
Я мог бы повторить:
– Дороже жизни!.. —
Но чей-то голос
вкрадчиво и тихо
нашептывает мне,
напоминая,
как мало можно выразить словами,
а это все —
слова, слова, слова…
И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. —
и вопиет:
– Сильней всего на свете!.. —
едва ли не навзрыд:
– Дороже жизни!.. —
но к этому язык мой непричастен,
но все это
помимо моей воли,
но все это —
не говоря ни слова
и даже звука не произнося.

Куда с тобой мы собрались
в такой не ранний час?
Такси зеленый огонек
зажегся и погас.
Смотри, как зелен этот мир,
как зелены моря!
Отпразднуем же этот цвет
в начале сентября.
Еще так зелена лоза,
так зелен виноград.
Да будет нам зеленый цвет
наградой из наград.
И в чарке зелено вино,
и зелены глаза,
и в них качается
уже зеленая гроза.
И вот мы слышим этот звук,
мгновенье погодя —
зеленый звон, зеленый шум
осеннего дождя.
Но эта влага не про нас,
и в поздний этот час
такси зеленый ветерок
подхватывает нас.
И пахнет прелою листвой,
и легкая, как дым,
парит зеленая звезда
над лесом золотым.