Ефим Ховив - Городской романс

Отдав военной теме так много лет творчества, Головницкий часто вспоминал ту нелегкую пору, свои детские годы. А однажды по моей просьбе (я тогда возглавлял Южно-Уральское книжное издательство) написал для книги о Челябинске:

«Война!.. Наш двор сразу опустел, потому что в каждой из одиннадцати семей кто-нибудь ушел на фронт. На фронт ушел и мой брат. И не вернулся. Мама работала на заводе, где делали патроны. Сейчас это здание пединститута. Отец все дни и ночи на паровозе, в поездках. Его я почти не видел…

Вспоминаю ту же улицу Спартака. Железнодорожный мост над ней. Эшелоны с танками и «катюшами». Зимнюю стужу. Таких холодов я больше не помню. Мне очень трудно было работать над памятником танкистам-добровольцам. Нужен был образ, обобщение. А перед глазами все время живая, конкретная картина: провожают танкистов, огромные толпы народа, чьи-то речи. Я не решаюсь пойти туда, стою в очереди за хлебом у магазина напротив почтамта. В очереди усталые старики, невыспавшиеся дети, у нее свои законы, своя дисциплина…»

Очень жалел Лев, когда при перепланировке была вырублена зелень на улице Коммуны, за спиной его «Танкиста». Не мог забыть, как женщины в 45-м рвали пышную, благоухающую сирень и вручали воинам, пришедшим с Победой…

Вовсе не той, как сейчас, представлялась ему когда-то вся Аллея Славы. По его замыслу здесь, в окружении кустов, должны были стоять беломраморные плиты-треугольники, или «письма», с подлинными строчками из посланий с фронта и на фронт, а завершить всю композицию должен был монумент «Память», который по воле властей оказался на Лесном кладбище.

Головницкий был щепетилен даже в мелочах. Так, к примеру, он был сильно огорчен, увидев, что в спешке, перед открытием «Танкиста», чугунные плиты ведущей к памятнику дорожки были выложены неправильно. На них есть рельеф — тевтонский меч. Естественно, что он должен быть направлен к нам с Запада, а наш, встречающий его, идти с Востока. На устранение ошибки ушло бы полдня, но все так и остается. Не сомневаюсь, огорчила бы его и нелепая чугунная ограда, возведенная совсем недавно вокруг пьедестала. К чему она? Разве что разрушает целостность впечатления от монумента?

Годам к пятидесяти Головницкий, казалось бы, достиг всего: стал академиком, лауреатом, был увенчан почетными званиями. Но образ его жизни не изменился: с 10 часов утра и до 9—10-ти вечера — в мастерской, труд почти без выходных. Разве что летом позволял себе короткий отдых, и то, если не надвигалась срочная работа. Любил охоту, рыбалку, был непревзойденным грибником. Помню, как ездили мы на его «Волге» по горнозаводскому Уралу, восхищались старой архитектурой, любовались уральской природой.

В молодые годы, когда его коллеги увлекались декоративно-монументальными работами, Головницкий берется за монументально-психологическую скульптуру. Подобно тому, как лишь искушенному поэту дается написать венок сонетов, не всякому скульптору по плечу создание многофигурных композиций, да еще таких, персонажи которых находились бы в сложных драматических отношениях. Очень хотелось Головницкому испробовать силы и в создании пространственно-развернутых скульптурно-архитектурных комплексов (это если выражаться на языке специалистов). С Аллеей Славы ничего не получилось, и он, теперь уже умудренный опытом, в расцвете творческих сил, все чаще задумывается над огромным замыслом — итогом жизни, темой которого могла бы стать вся история Челябинска — от основания города, через Пугачевщину, индустриализацию, Отечественную войну и до наших времен.

А пока, как бы на подступах к ней, он выполняет заказ к 250-летию города — скромный памятник «Первостроитель», который был установлен на том самом месте, где когда-то и срубили крепость «на реке Миясе, в урочище Челяби».

Только вышло с этим памятником все неладно. Отговаривая в свое время (я тому свидетель) автора «Сказа об Урале» Виталия Зайкова от аналогичной уступки, Лев все же согласился с «Отцами города» на временную установку вместо памятника в бронзе тонированного под металл макета. Но началась перестройка, денег в городской казне то ли не нашлось, то ли их пожалели, и во избежание саморазрушения «Первостроителя» Головницкий вынужден был демонтировать его. Грустно теперь глядеть на «могильный» курган там, где мог бы стоять хороший памятник…

В неважном, если не сказать — в подавленном настроении покидал Лев Николаевич наш город. Еще недавно он был окружен всеобщим вниманием, даже почетом, и вдруг… стал никому не нужен. Проводить его на вокзал, помимо автора этих строк, пришел лишь давний знакомый — железнодорожник…

Внешне все было нормально: в Красноярске его ждал пост руководителя Сибирского отделения Академии художеств, прекрасные условия для жизни и работы. Только сердце оставалось в Челябинске…

Я видел его в последний раз на экране телевизора, сидящим в зале. Сибиряки избрали Головницкого депутатом Верховного Совета СССР последнего созыва. Вскоре, тяжело заболев, он все же вернулся на Урал, правда, в Екатеринбург. Выучившись на архитектора, там жила дочь Наташа с его любимой внучкой.

Кончина Головницкого глубоко потрясла многих. Как и просил Лев, урну с его прахом привезли в Челябинск. Была панихида, на могиле жена Энрика Эмильевна установила крест.

Челябинску повезло: в нем жил и творил Художник такого таланта, какой является не в каждом поколении, если иметь в виду не всю Россию, а регион, Большой Урал. Прекрасные работы Льва Головницкого — «Память», «Добровольцам-танкистам», бюст А. С. Пушкина в городском саду, бюст выдающегося конструктора И. Я. Трашутина украшают наш город. Но лучшая из них все же «Орленок»…

Гамлета Александр Мезенцев не играл (во всяком случае пока). Но вечная и главная тема его ролей — оскорбленное одиночество — вполне гамлетовского свойства.

Когда жить так, как хочется, жить в гармонии с собой и миром невозможно, когда порядок вещей, круг людей, череда поступков и слов — все противоречит человеческому естеству, мечтам и намерениям, — остается замкнуться, надеть маску стоика или шута и попытаться сохранять нейтралитет в отношениях с этой жизнью (получится ли — другое дело). Но почти детская обида такого одиночества в толпе прорвется: в глазах ли, в интонации, в резком развороте… Мезенцев играл это уже в юных своих героях: в лейтенанте Княжко («Берег» Ю. Бондарева), не прекращающем по-джентльменски (по-юнкерски?) прямо держать спину в кровавой и хмельной военной мясорубке; в Никите из «Жестоких игр» А. Арбузова, обреченном не быть вторым. Бремя лидерства превращалось в маску, заменяющую лицо, — не сбросишь, роскошный кожаный плащ все больше напоминал доспехи завоевателя, ко был ли счастлив или хотя бы уверен в себе тот Никита, рассекающий жизнь звездный мальчик с Тверского бульвара?