Андрей Расторгуев - Русские истории

На куполе Божьего дома трудился сапёр.
Гудел под ударами лома безлюдный собор.
Но мерному грому и трепету каменных пор
спокойно внимал из-под купола Пантократор.

Солдаты кирпичное мясо долбили с утра.
К полудню у Спаса в груди появилась дыра.
Но смертною охрой осыпан, в дыму закопчён,
Всевышний не охнул, не двинул разбитым плечом.

Голодною коброй по резкому слову команд
в разъятые рёбра просунулся грубый канат.
И снова, как будто за тысячелетья привык,
от боли не дёрнулся сосредоточенный лик.

Вперяя во тьму год за годом внимательный взгляд,
он видел висящий под сводом немецкий снаряд
и сам возводил к небесам полукружие рук,
как будто в операционной военный хирург.

Он ведал, что круто замешена жизнь на Руси:
уж если затеется смута – святых выноси,
и ежели час, то минута, когда о любви,
и ежели Спас – почему-то всегда на крови.

Повадкою он был исконный конник —
поклонник обходительных манер,
курсантам назидательный законник
и орденов-медалей кавалер.
Один в портрете старого вояки
не удался художнику мазок:
зрачок – и на свету, и в полумраке —
всегда напоминал дверной глазок.

Но то вблизи, в беседе откровенной,
а откровенных он не привечал,
малинною порой послевоенной
из женщин ни одной не отличал
и в мае, лишь разноголосый птичник
пробудится опять от вешних брызг,
девятого садился в амуничник —
и напивался вдрызг…

Ещё победный день благоговейно
не отделяли мы от суеты.
Он жёг его бутылками портвейна
и пристально глядел на хомуты,
но о войне – ни слова, ни полслова,
трезвея к наступающему дню…

Он начинал в кавкорпусе Белова —
с клинками наголо да на броню.
Взаправду ли на танки конным строем,
легенды врут, а книги подвели:
молчал Белов, прославленный героем,
молчат его бойцы из-под земли.
И выживший молчал. А что хотели?
Не из ума – из боя в медсанбат…

Он продолжал войну в особотделе —
служи, где скажет Родина, солдат.
И послужил – по наивысшей мере,
верховному из признанных долгов,
где воздаётся каждому по вере,
глазасты металлические двери…
Он верил, что стреляет во врагов.

Как сам он докатился до расстрела,
не спрашивай – ни ветки без сучка…
Он в камере до самого рассвета
глаз не отвёл от жёлтого зрачка
и в собственном зрачке до чёрной точки
запечатлел, белея головой,
не загремел пока у одиночки
подковками проспавшийся конвой…

Мы пятна и на Солнце смоем – нате:
за этим нас и мама родила…
Помилован, он воевал в штрафбате —
на пулю шёл, да пуля не брала.
Но в свой черёд исправно окровавлен —
прошла на волосок от главных жил,
из госпиталя в конницу отправлен
и там довоевал, и дослужил.

И, в правоте воистину неистов:
– Всё починить и вычистить к утру! —
в манеже распекал кавалеристов,
как ранее на воинском смотру.
Рассказывал в застольях анекдоты,
а точкою зрачковой – начеку…

Однажды лишь расслабился когда-то —
открылся одному ученику.
А более ни слова, ни полслова —
ни к школьникам, ни к Вечному огню…

Как рассказать о конниках Белова,
клинками атакующих броню?
Какая поучительная повесть —
узнайте, мол, ребята, что почём —
родится о служении на совесть
безжалостным судьёй и палачом?
Исполнится ли духом оболочка
телесная над братскою плитой
понять, зачем осталась запятой
земным огнём обугленная точка?

О ржавые края военной жести
плоть изодрав и душу занозя,
он знал такое смертное о жизни,
что никому рассказывать нельзя.

Весёлой словесной игры
заведённый порядок не нов,
но бездною веет иное
случайно рождённое слово…
На двери больничной палаты
написано красною краской: ИОВ.
Пора перечесть позабытую книгу
о муках Иова.

Неведомый ветер
уносит их дни и огни —
как будто дыра в поднебесье
открыта сквозная…
Смиренны в постелях они
или сдавленно ропщут они —
за дверью не слышно,
а сам никогда не узнаю.

Не мне искушать их
при свете вечерней зари,
сгорающей неуловимо
над кафельным пляжем…
Какое короткое слово
напишут на белой двери,
когда чередою и мы
в обороне последней поляжем?

Нам новый век железные иголки
под ногти загоняет втихомолку.
Футболки поменяв на треуголки,
на стогнах раскуроченной страны
запировали молодые волки.
Но все ещё идут из глубины
отныне забываемой войны
последние корявые осколки.

Последние, что с немцем воевали,
пока ещё не в камне и металле,
идут, начистив ордена-медали,
и строятся на площади в ряды.
И военком – хребет по вертикали —
вышагивает бодро впереди,
неся на молодеческой груди
не меньший вес латуни и эмали.

Но затихает музыка парада,
и снова слышен грохот камнепада
на улицах Белграда и Багдада,
расстрелянных в упор издалека…
И снова – свист летящего снаряда,
и на зубах – скрипение песка.
А против танка – лезвие штыка
да тяжесть деревянного приклада…

Ой, черника-вечерника,
губы девкам не черни-ка.
Малые удалые
любят только алые.

Ой, малина-мáлина,
платьице приталено.
Пойду с милым во лесок,
поясок – на узелок.

Земляника зацвела —
я миленка завела.
Земляника алая —
чуть не оплошала я…

Голубика голуба,
полюбила голубя.
Предложила под венец —
оказался голубец.

На гряде растёт клубника.
Я – милёнку: колупни-ка…
Думала, с догадкою —
обознался грядкою!

Сладка ягода ирга,
хороша для пирога.
Но мы ее с милёночком
подсластим маленечко!

Вышел милому приказ
отправляться на Кавказ.
Соберётся – будем делать
ребятёнка про запас.
Пусть родится сыночка —
тоже ягодиночка.

Что ни пьянка, то ругня,
что ни волость, то грызня:
то чеченские набеги,
то албанская резня.
Ой ты, волчья ягода —
едовá, да ядова.