Андрей Расторгуев - Русские истории

А, может быть, в доброе время
на почву и он упадёт
как яблони малое семя,
что на Валааме растёт.

Норовистое Ладога-море
переменчиво, как времена.
В Спасо-Преображенском соборе —
именитых людей имена.
Не былых родовых – нуворишей,
на изломе страны наваривших
то, что ныне на Божеский суд
на манер отступного несут…

Под смиренною сенью собора
умеряется праведный гнев —
да не станут плодами раздора
нам плоды валаамских дерев.
Я и сам не являю отвагу
страдовать не во имя своё,
уповая всерьёз на бумагу
и на долготерпенье её,
но и не укреплённый обетом,
как бывало, в закатную тишь
по озёрной воде рикошетом
не швырну валаамский голыш…

Работа у автопилота
непыльна: знай себе рули…
Живот большого самолёта —
зал ожидания земли.
Покуда в грудь аэродрому
не упирается шасси,
иному рому или брому,
бортпроводница, принеси…
Дай Бог и нам, равно Ионе,
свиданье с небом отменить
и напряжённые ладони
перед собой соединить,
чтоб их настойчивые стычки
прославили накоротке:
огнеопасные, как спички,
мы целы в белом коробке…

Моря окраина,
луч фонаря посреди.
Медитерранеа —
будто и впрямь на меди:
позеленевшие лики
античных богов
смотрятся в тусклые блики
ночных берегов,
плоских от бремени
тысячелетий и войск…

Местному времени
жизнь моя – масло и воск:
каплей, на памяти
не отражаясь ничьей,
канет во пламени
солнца, лампад и свечей…

Давняя, данная,
манной меня не маня,
обетованная
эта земля не моя.
Но на прощание
в очередную волну
Медитерранеа
медную лепту метну.

Я – только ячея,
зерно земного проса…
Какая толчея
на виа Долороза!
Искать нетленный след
зачем, скажи на милость,
где всё переменилось
за двадцать сотен лет?

За лавкою – лабаз,
исполненный соблазна,
и муэдзин намаз
вещает громогласно.
За древние дела
не ведают позора
сумятица базара,
мечетей купола…

Высок и не багров
над головою полдень.
Во храме вправду гроб,
да вправду ли Господень?
Не лжёт ли вещество,
означившее обок
цепочку остановок
мучительных Его?

Что грудью уловлю,
что вырастет в итоге?
Чем жажду утолю
на каменной дороге?..
И снова путь Христа —
на веру и во имя.
Во Иерусалиме
такая суета…

Пахли миро и ветки мирта,
но сказал ожидавший их:
– Не ищите Его средь мертвых,
а ищите среди живых…

Поэтическая омерта,
звон оружий сторожевых:
иногда поминают мёртвых,
а живых – на три ножевых.

Но – афера или оферта —
растворяется в дождевых:
не ищите меня средь мертвых,
а ищите среди живых…

Две статуи – от времени седые,
а поглядел – и словно осиян:
о, Господи – какие молодые
Мария и апостол Иоанн!

Художество иное – дело вкуса,
но истинное ломится под дых:
выходит, что земного Иисуса
история – она про молодых…

Не потому ли, не увековечен
в соблазну отвечающей плоти,
всё больше молодых красивых женщин
с годами я встречаю на пути?

Разбрасываю камни и плоды я,
мне сердце распирает океан.
Но, Боже мой – какие молодые
Мария и апостол Иоанн…

Эне, бене, рики, бос,
прятки-перепрятушки…
Сидит босенький Христос
на руках у матушки.

Из объятия Её —
тёплого, охранного —
видит острое копьё
да крыло архангела.

– Мама, мамочка – не лгу:
вот, что будет далее…
Потерялась на бегу
левая сандалия…

Что сулится, может быть —
бронью не оденешься.
Выходи – тебе водить.
От судьбы не денешься.

Но пока не отрешу
на дорогу лютую,
дай согрею, отдышу
ножку необутую…

Ни эллина, ни иудея —
литая словесная связь…
Здоровая вроде идея,
а всё-таки не прижилась.

Немногое сонную совесть
больнее берёт за живьё,
чем эта еврейская повесть
во всех вариантах её.

Но каждый крещёный народец,
своё различая с небес,
рисует глаза Богородиц
на собственный лад и разрез.

И русский душевнее верит
и молится: «Боже, прости…»
во храме у моря Кинéрет
во имя двунадесяти.

Когда б, о несходстве радея,
мы тем исчерпались дотла…
Старинная вроде идея:
ни эллина, ни иудея —
а всё-таки не умерла.

Разум и вера в ссоре, пока века
в Мёртвое море течёт Иордан-река.
В зеленоватой мути её пучин
отсвет небесной сути неразличим.
Даже в рубахе белой и наготе:
падает луч на тело – а в темноте…

Он погодя пробьётся – неявный свет,
если в душе найдётся небесный след,
если в сердечной стыни в солёный год
не расплескаешь ты иорданских вод,
где, огибая глыбы, глотая ил,
моет нам ноги рыба Эммануил.

Случай вышел вроде манника:
коль напáдала – не зря…
Тихий берег. Санта-Моника.
Середина января.
Крайний Запад. Калифорния.
Волны, солнце, неглиже…
Жаль, оделся не по форме я —
плавок нету в багаже.

Чумовое ощущение:
в январе – да в океан.
А на родине – Крещение:
люди рубят иордань,
достают грибы из погреба,
ставят хлебное вино…
По канону ли, апокрифу —
то Всевышнему одно,
лишь бы в новом поколении
не дожились до чумы…
И темнеют в отдалении
голливудские холмы.

У далёкого меридиана,
у черты примирения дат
странно на берегу океана
знать, что родина – там, где закат.

В озаренье, не менее странном,
уловить, как малóе дитя:
солнце падает за океаном,
неизменно за ним восходя.

И додумать легко и внезапно,
умеряя щенячий восторг:
если долго стремиться на запад —
непременно придёшь на восток.

И, душою живой не отчаясь,
догадаться в темнеющий час:
этот шарик, исправно вращаясь,
сам собою не вывезет нас.

Губами веду по краю
береговому —
как будто перебираю
дорогу к дому.
Сначала – прохлада бриза
и мятный ворс
до рисовых зёрен Фриско
и Форта Росс.

Чем ближе дыханье севера,
стон металла —
острее кристаллы сахара,
тон ментола,
а где ветерок бурана
по волоскам —
на краешке океана
отвесный скол.