Андрей Расторгуев - Русские истории

– Как будто всё так и должно быть… —
сказала потом тётя Оля
за тем же столом, пригласив на поминки соседей,
и не было ропота в этих словах её горьких.
Анапское солнце…

Нынче такая жара —
голуби падают с неба.
Даже когда вечера,
хочется свежего снега,
да не с январских полей —
нá щеку тыщами острий,
и не с больших тополей,
нащекотавшего ноздри…

Путает головы зной —
и не пьяны, а поёны,
а через порох земной
лезут на свет шампиньоны,
напоминая: привет,
полной погибели плоти
в солнечном круговороте
нет – хоть и вечности нет…

Прихотлива человечья воркота,
да поверить невозможно и на горсть.
Разве город голубиный Воркута?
Разве манит, как магнит, Магнитогорск?

В Сыктывкаре да Кудымкаре ворон
не с лихвою, хоть и не наперечёт.
Тих Звенигород, и вовсе тихий Дон
не по звону колокольному течёт.

Нижний Новгород давно уже велик,
а Великий и подавно не новьё,
но под древний домотканый половик
не суёт былое первенство своё.

И покуда под сосновою корой
свежей смолкою – былины про Илью,
малый Муром не покажется мурой,
миновавшей мировую колею.

Можно всё на свете напрочь поменять,
но, пока не вещество, а существо,
слыша звон, желаю ясно понимать,
где впервые я наслушался его.

И покуда человечьей колготой
не забиты перепевы звонарей,
мне казаться будет, что над Воркутой
я взаправду летом видел сизарей.

Однажды в единении с народом
варил я две железки электродом.
Так профориентировали нас:
из класса школьного – в рабочий класс.

Исход ориентации летален —
погиб во мне уральский пролетарий.
Но с тех отодвигающихся пор
иначе вижу суть Уральских гор.

Граница меж двумя частями света —
из пошлого бродячего сюжета,
пустая приземлённая молва
не различает в них сварного шва.

Он тоже был, конечно, первой пробой,
но крепко держит Азию с Европой,
а что слегка на ощупь грубоват,
ей-богу, Сварщик в том не виноват.

В тесной долине Исети
строится каменный Сити,
а возле самой реки
спят на траве мужики.

Тонна за тонной бетонной
башня встаёт за колонной,
а на воде поплавки —
сущие большевики.

Жизнь поднимается кверху —
к пафосу и фейерверку,
а отступи от дверей —
всё лопухи да пырей.

В сторону от суетливой —
и обожжёшься крапивой.
Мол, землячок, не взыщи —
помни крапивные щи…

Славен город Верхотурье,
да за прежние дела…
На кремлёвской верхотуре
трогаю колокола —
не хватает духу, чтобы
откровенно, прямиком
врезать в бронзовое нёбо
тяжеленным языком,
чтобы сонная корова
головою повела,
и старинная дорога
на минуту ожила,
и запела, загудела
задубелая земля,
обнимающая тело
заповедного кремля,
чтобы молодецкой дури
в забубённой голове
отозвались бы в Кунгуре,
Устюге и на Москве,
и везде, где малахольных
привечают до поры,
где шатры на колокольнях —
как походные шатры,
и живучи в обиходе
не пока, а на века
в замороченном народе
повести про Ермака,
и, не глядя на житуху,
жила русская цела,
хоть и не хватает духу
зазвонить в колокола.

В тёмной ладони крестьянская пашня
выдохом греет зерно поутру.
В полупоклоне Невьянская башня
жестью гремит на студёном ветру.

Вечная тяжба ростка и металла,
белой берёзы и рыжей руды.
Горнозаводская доля Урала —
трата народа, земли и воды…

Но, упираясь в чугунные плиты,
с края последнего восьмерика
ты убедишься, что воды разлиты,
люди малы, а земля велика…

Будь мы заводчики или холопи,
стриженой, бритою ли головой
кланяться Родине или Европе
нам на рассветной заре не впервой.

И не впервые от сонной гордыни
в разных углах необъятной дали
не шелохнутся земные твердыни —
замки, соборы, дворцы и кремли.

И лишь во мраморной лёгкой рубашке,
от Галилея, наверно, мудра,
вторит Невьянской Пизанская башня,
словно ближайшая в доме сестра.

Ещё не знает Ильича
мастеровой народ.
На свете белом тысяча
девятисотый год.
Минувшее? Ату его —
двадцатый век в яслях!
Заводы Расторгуева
в Кыштыме и Каслях…

Не обольщайся, милая —
я из иной семьи.
Хотя моя фамилия,
заводы не мои —
и слава Богу: вроде бы
за давностию лет
моей ближайшей родины
в расстрельных списках нет.

Не их листал до полночи,
сжимая переплёт,
у бабушки на полочке
чугунный Дон Кихот,
и темнотою сажевой
томился до утра,
и тонкий меч осаживал
у левого бедра.

То позднее, советское,
по-всякому житьё —
воспоминанье детское
давнишнее моё.
Уже тогда в расхожество
по крайние края
оборотилось множество
изящного художества
каслинского литья…

Но если память тычется,
дадим ей полный ход.
Давай вернёмся в тысяча
девятисотый год,
где мировая публика
толпится без конца
не у баранки-бублика
и золотого рублика —
чугунного дворца,
где горбится усиленный
распорками помост,
где под крылом у Сирина
рыдает Алконост,
и песенка летучая
несётся в небеса,
и катится горючая
тяжёлая слеза,

где из металла соткана
атака свысока
охотничьего сокола
на зайца-русака
и свара над добычею
оголодалых львиц
по давнему обычаю
провинций и столиц.

Угроза ли горгульина,
драконья ли волна —
любая загогулина,
как надо, сведена.
Бесстрастные, всевластные
в опорные углы
по кружеву распластаны
двуглавые орлы.

У входа не зловеще, но
с булатом и крестом
стоит в кольчуге женщина —
держава под щитом.
И без высокомерия,
но явственно вполне,
что не пустыня-прерия —
Российская империя
в уральском чугуне…