Андрей Расторгуев - Русские истории

По крылатому полёту видно сокола,
видно зиму по осенним овощам…
Илья Муромец был росту невысокого,
хоть и ладно сложен, судя по мощам.

Знать, не все ещё рассыпались алатыри
в окияне на Буяне острову.
Знать, не все былые русские богáтыри
полегли на Калке в чёрную траву.

Прямохожего пути или окольного
нет давно ему в мирскую суету,
хоть мешается ко звону колокольному
звон трамваев на Патоновом мосту.

И, хоть церковью причислен к небожителям
за воительный общеполезный труд,
подивясь, идут паломники к целителям
и, давясь, у их гробов поклоны бьют.

Я и сам за три-четыре милых имени
ставлю свечи по церквам Пантелеимону,
но в пещерах поклонился, как отцу,
Илье Муромцу да Нестору писцу…

Для больного целость родины – не главное,
небылица – связь народов и родов.
Дай нам Бог здоровья, люди православные!
Будь здорова, матерь русских городов!

И тебе, Печора, доброго здоровьица!
Разреши, спокойной силы отопью —
пусть во мне и на Руси не переводятся,
как вода твоя, былины про Илью.

Мы грустно расставались у вокзальчика,
хоть больше занимала не она
Германией увлёкшегося мальчика,
а крепкая Берлинская стена.

Под вечер разговаривали в номере
про то да сё: дороги, города…
Она сказала: бабушка в Ганновере,
да вряд ли повидаемся когда…

И поезд шёл по направленью к Азии,
и, радуясь берёзкам из окна,
я сокрушался: что за безобразие,
когда страна стеной разделена…

И продавцы неимоверной утвари
по станциям не шастали спроста.
И погранцы на мимолётном хуторе
ещё не проверяли паспорта.

Над водою который незнаемо год
острова, точно мамонты, движутся вброд.

И прохладная в тысячи пальцев рука
им покатые треплет и моет бока.

А покровы упругого свежего мха —
словно ложе невесты, что ждёт жениха…

Но цепляются за ноги, как мертвяки,
оголённые той же рукой топляки.

А уйдёт из бетонного ложа река —
обнажится забытая кем-то кирка…

То простое железо – не эхо времён.
Безъязыкая вечность не помнит имён.

Разве что упадёт в шлюзовую купель
с недалёкого Белого моря капель…

Не с утра нанесли верховые ветра —
видел сам в ипостаси телесной:
есть на Севере церковь Святого Петра
у податливой топи Железной,
где зимою студёною ей вопреки,
как прихватит болото морозом,
для завода копали руду мужики
и к печам отвозили обозом,
где из ныне живущих и не центровой
повестит проездному народу,
как разбитый хворобою мастеровой
обнаружил целебную воду.

Той далёкой порою любой минерал
новонайденный шёл на примету.
Но царю объявил о воде генерал —
генералу и слава за это:
коль окажешься прост —
не подымешься в рост,
будь гвардеец лихой или медник…

А потом приезжал от двора Блюментрост —
без единой минуты лейб-медик.
По-немецки – не веря чужим словесам
об испытанных свойствах полезных,
осадил, перемерил, попробовал сам
и проверил на людях болезных.
И в дотошном смотру по людскому нутру,
как дошёл по цепочке до точки,
порешил, что годится водица Петру
полоскать повреждённые почки.
Стало быть, императору с этой поры
нет нужды кочевать по Европе…
И вовсю застучали тогда топоры
у Железной податливой топи.

– В душу, гриву или хвост
хоть официально я…
Ах, треклятый Блюментрост,
воды марциальныя!
Что за пагубная дичь
в теле государевом?
Можно мясо или дичь
жаревом и варевом,
прочего со слов нельзя
кислых щей учёного —
печёного, копчёного,
перчёного, мочёного,
морёного, медвежьего,
солёного и свежего —
не режь его, не ешь его…
Бог ведает, чего ещё —
ни ягоды, ни овоща,
ни редьки, ни груздя…

Разобраться, наверно, теперь не судьба
в запылённых веками покровах,
кто курортную жизнь проклинал про себя
из былых царедворцев петровых,
но зашедший с дороги в церковную сень
в разговоре легко согласится:
у резных ангелочков не то, что мигрень —
откровенно опухшие лица.
Тот захожий и сам нахлебался воды
минеральной по самые уши,
но порой во спасение плоти труды
сберегают и тёплые души.
Если тело твоё отнесли на погост,
чем явиться частице нетленной?..

А из нынешних глядя времён, Блюментрост
был, наверное, лекарь отменный —
не его неуменье виной и ценой,
что болячка царя загубила
и вода из болота волне ледяной,
хоть железная, да уступила.
Объявился бы снова у здешних лесин,
подышал кислородом ещё бы,
и, глядишь, заповедный его Монплезир
уцелел и в карельских чащобах.
За столетия то не единый должок
мы начтём за балтийской волною…

Всё летит на иконе трёхцветный флажок
у Святого Петра за спиною.

С ветхозаветного Адама
тысячелетия храня,
на мягких лапах Валаама
лежит гранитная броня.
Но человек не знает меры
своих неимоверных сил —
и устыдились маловеры,
и камень заплодоносил.

В северорусские просторы
давно, как будто испокон,
глядят израильские горы
Фавор, Сион и Елеон.
Когда бессмысленно опасный
огонь пойдёт по головам —
как Иерусалим запасный
волнам открытый Валаам.

Пока в неимоверной каше
не потемнела высота,
успей к молению о чаше
у Гефсиманского скита,
дыханием неплотоядным
открыв на кончике весла
в одной из валаамских яблонь
познание добра и зла…

Старуха с косою – пугалка,
осада телесному лишь…
Монаху надгробием – галька,
окрашенный белым голыш.
Чьё бренное тело почиет,
земно поклониться кому?
Мирская молва ни к чему
усопшему в ангельском чине…

Искателю истин подсказка,
из дальних пришедшему мест:
облупится белая краска,
истлеет воздвигнутый крест —
серебряный ли, золочёный…
Все наши мирские следы —
окатыш, волнами точёный,
у ладожской серой воды.