Анастасия Горнунг - Упавшие зерна. Бегущие ландыши

Душа бессмертна в музыке, в стихах,
И в живописи, и в прекрасных зданьях,
В скульптуре и в поступках благородных,
И в тех делах, что мы зовем Добром.

О, милая, как мне забыть тебя!
О, милая, как мне тебя не помнить!
Твоя душа живет, как белый голубь,
В твоих стихах и доброте твоей.

Сентябрьский вспоминаю ясный день,
На синем небе облако, как льдина,
Большой овраг, и сырость в нем и тень,
А на ветвях созревшая рябина.

Поля пусты и колки, а вдали
Лесов желтевших умирала сила,
И мы с тобой в прохладу их вошли
И вдруг рябина нас остановила.

Я влез на ствол, а ты внизу была,
Бросал тебе я гроздья прямо в руки,
Сияло солнце, тишина плыла,
Не знали мы ни горести, ни скуки.

Лучами сверху вся озарена,
Смеялась ты, и я в ответ смеялся,
Спускалась к нам небес голубизна
И таяла, прозрачно-холодна.

Тот день осенний в памяти остался.

Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!

Мать и жена мне были две стихии,
Два света вечно близких мне.
Горю в огне, зову их в дни глухие,
Их тени вижу в звездной тишине.

Я счастье их тепла забыть не в силах,
До дна не выпью вечной их любви,
Трава на ранних их могилах
Блестит от слёз, обагрена в крови.

В простор земли пути мне были милы,
Природой исцелен, судьбой гоним,
Я памяти отдам все силы,
Пылающее сердце – только им.

Я славлю их за то, что обе были
Сияньем на моем пути,
К ним рвется дух и слёзы не остыли,
Но как мне одному свой путь дойти!

Он встал один за всю страну,
Чтоб вновь огонь похитить с неба,
Он бросил громы в тишину
Страны без музыки и хлеба.
Его распяли и сожгли,
Но дух его не побороли
И, опозорясь, отошли,
А он был выше этой боли.

Со львом ты с детства был знаком
И жил с ним рядом по соседству,
И от Жюль Верна знал о том,
Что негры склонны к людоедству.

Во дни мальчишеских услад
Ты с берегов родной «Канавы»
Ходил в московский зоосад,
Где крокодилы и удавы.

Грустили там в неволе львы,
Слоны, гиены, обезьяны,
А вместо них ты из Москвы
Проник в тропические страны.

«Алжирия» – Алжир и ты,
Тунис, Марокко и Сахара,
А из-под каменной плиты
Глазищ змеиных злая пара.

Над Нигером, где сквозь листву
Пальм и бананов жжёт светило,
Ты любовался наяву
Зубастой пастью крокодила.

Под пальмой завтрак. Шум и смех.
Еда – кокосовый орех
(Тут не закажешь расстегаи!),
А музыка – кричат за всех
И какаду, и попугаи.

Вот Гана. Сноп лучей, как дождь.
И не в цилиндре, не во фраке,
В столицу мчится дикий вождь,
Весь в перьях, в чёрном кадильяке.

В татуировке без штанов,
Он людоедством не наскучил,
При встрече он без лишних слов
Посла германского «прищучил».

Гвинея. В зданьях Кона-Кри,
Где негры вежливы и добры,
К тебе ползут, не две, не три,
А всей семьёй с визитом кобры.

Деревня. Хижины. Салют.
В руках и копья и бананы.
В честь русских негры дружно бьют
В тарелки, бубны, барабаны.

Да здравствует и пусть живёт
Среди путей и бездорожий
Чудесной Африки народ
Свободный, бодрый, чернокожий.

Пусть трудится, но для себя,
Поёт, смеётся, пляшет танец.

Остаток гривы теребя,
Так пишет дядя-Лев, любя,
Тебе, племянник-африканец.

Ты только во сне навещаешь меня,
Мне ночью – прозренье, а днём – западня.

Сижу и молчу на пустом берегу,
Кручусь, как слепой, в безысходном кругу.

Я неба и моря не вижу теперь,
В зелёное царство захлопнулась дверь.

Дорога иль бездна лежит предо мной!
Не вижу, не вижу дороги земной.

А там, на распутье надежд и обид
Угасшей звездой моё счастье лежит.

Трава на могиле тихонько растёт,
Меж листьями вяза синица поёт.

Не стоит искать, ни к кому не примкнуть.
К тебе лишь мой звёздный единственный путь.

Мозг проясняется в ночи,
Когда бессонница бывает,
Тогда находишь все ключи,
И память двери отворяет.

Мне мечталось жить на свете —
Всем дарить свою улыбку,
Мне поймать хотелось в сети
Золотую чудо-рыбку.

Я мечтал о Белом море
В пору северного лета.
О прохладе, о просторе,
О прогулках до рассвета.

Соловецкая природа!
Там по вёснам – будто шутка —
От заката до восхода
Нет ночного промежутка.

В небе беглый блеск свечений,
Я лечу мечтой тугою
В царство северных оленей
За архангельской тайгою.

Не стрелой лечу, а чайкой
И кружусь над Белым морем,
Не бренчу я балалайкой —
Плачу безутешным горем.

Край таёжный, я тоскую,
Ты во власти злого змея,
Красоту твою живую
Жгут и рубят не жалея.

Гибнут, падают без меры
Все звериные породы,
Их изводят браконьеры —
Истребители природы.

Истина на дне колодца,
Жизнь идёт, как лодка, зыбко.
Никогда не попадётся
В сети золотая рыбка.

Только море плещет глухо,
Белой пеной память смыта,
И сидит судьба-старуха
У разбитого корыта.

Когда же ты взойдёшь, заря,
Что Пушкин ждал ещё в те годы,
Когда ж согреешь нас, горя
Сквозь сумрак, золотом Свободы?

Древние пращуры, предки мои,
Викинги, конунги, – то ли варяги,
То ли германцы. Но тысяча лет
Нас разделяет, как бездна морская.

Вижу таинственный северный край,
Скудное солнце зимой и метели,
Скалы седые и сосны на них,
Вставшие медно-зелёной стеной
И устремлённые в бурное небо.

Слышу, как стонет и воет Борей,
Волны бросает на гулкие камни,
Рвёт паруса – и летят корабли
К странам неведомым. Месяц февраль
Именем звался моим у варягов
И у германцев. Летят корабли
Северным морем и, кутаясь в шкуры,
Смелые люди стоят у руля.
Ветер несётся за ними вослед,
Бьёт паруса и вздымает пучину,
Чайки мелькают над пенной волной
И альбатросов могучие крылья.