Олег Хлебников - На небесном дне

Вот водовоз с дощатой бочкой!

А вот и Марьиванна с дочкой:

то ль продавала, то ль брала,

то ль на смотрины дочь вела.

– Хошь лясы, хошь ножи поточим! —

кричал точильщик тощий очень.

И удирал, не чуя ног,

малец, стащивший пирожок…

Детдом —

вновь делался трактиром.

И высилась над этим миром,

как поминальная свеча,

пожарная каланча —

которая потом сгорела

дотла.

Но разве в этом дело?

Другие времена мелькнули —

вдогонку просвистели пули.

Другие люди в свой черёд

пришли. Нет – в очередь скопились,

«Кто крайний?» – справились, столпились

и ждут, когда до них дойдёт…

А где же тот красноармеец,

в будённовке? Где тот лишенец

с извечным «Налетай! Бери!» —

страдавшие душой и телом

за правое, конечно, дело —

за угнетённых всей земли?

Где морячок с мечтой раздольной

о революции – не больно

какой, а сразу – мировой?..

С красноармейцем где-то вместе —

там, на ветрах, гремящих жестью,

застыли —

там, в эпохе той…

А где старьёвщик непременный?

Что ж не дождался перемены

в делах? Ему б сейчас старьё

давали даром! Не дождался.

В годах голодных затерялся.

Сменил занятие своё?

А многие из той окрошки

здесь. Инвалид – на «запорожце».

А вот артельщик – на «форде»…

Связать всё это воедино! —

какая странная картина

коловращения идей

получится… Но это трудно.

И мудренее ночи утро.

А к переулку ночь идёт.

Ведь даже в маленьком пространстве,

вернувшись из далёких странствий,

свершает время свой полёт…

Над переулком вечер засинел.

Зажгла огни, растаяв, телевышка —

как будто городок расправил крыши,

включил сигнал и в небо полетел.

В детдомовских окошках свет возник

и проявил воспитанников лица,

высокий шкаф и стены – как страницы

зачитанных и пожелтевших книг.

И заблестели склянки у ларька,

не принятые из-за повреждений,

незаурядных форм и оформлений…

Вечерний ветер трогал их бока.

В конце проулка, в гибком фонаре,

похожем шеей на плезиозавра,

как свет дневной, уже рождалось завтра.

Магнитофон старался во дворе,

соседнем с переулком…

ПРИСМОТРЕН БЫЛ СТАРУХАМИ СЛЕПЫМИ,

калеками после гульбы

и дурачком, переменившим имя

на радостное прозвище – Биби.

Обучен был Пожарником учёным

и местность изучать привык:

вот сам Пожарник, вот старуха в чёрном,

а вот Биби гудит, как грузовик…

Би-би-би! Ду-ду!

Птицам-курам на беду!..

Калека пел ночами про «Варяга».

Пожарник спал. Наездившись, Биби

дремал в саду. Из поднебесья влага

лилась, лилась… И всё размыла бы —

когда б и так уже не размывало

иным потоком глину наших тел.

Биби – сначала. Как страна рыдала! —

би-би-би-би… – Я прибавляю мало —

одну тебя я выдумать сумел.

ОДНУ ТЕБЯ Я ВЫДУМАТЬ СУМЕЛ,

и ту не так. Так много было дел!

И счёта я не вёл своим потерям.

Между делами брата навещал,

и брат меня рассказом угощал,

но в достоверности я не уверен.

Брат говорил о Пушкине, что он

(при чём тут Пушкин?) был всю жизнь влюблён

в Карамзину (при чём тут Гончарова?),

сначала не ответила она,

поэт был юн, в том не её вина,

ответила – не виновата снова.

А перед смертью видеть захотел

он лишь её… Рассказ меня задел.

Какое-то в нём было совпаденье —

вот только с чем?.. И был он о любви…

При чём же тут, о господи, Биби?!

Теперь нас топчут без предупрежденья…

Потом заговорил о Кюхле брат,

об их дуэли с Пушкиным… Не рад

уж был я, что пришёл. Опять легенды!

Учебники не в силах тут помочь.

Пускай их изучают сын иль дочь…

Кабы родители – интеллигенты!

КАБЫ РОДИТЕЛИ-ИНТЕЛЛИГЕНТЫ

(они вечерний техникум кончали)

ночами не чертили чертежи,

они бы пресекали инциденты,

что во дворе нередко возникали

из состраданья, хвастовства и лжи.

Калека врал, что тоже был моложе,

с самим Поддубным на ковре встречался

и сам Поддубный побороть не смог;

а одному фашисту плюнул в рожу,

и тот со страху, значит… ну и сдался,

и, значит, в штаб фашиста приволок,

а там как раз сидел Будённый… Вот где

Пожарник прямо до небес взвивался

и уличал рассказчика во лжи.

Биби плевал под ноги и на «Волге»

солидно отъезжал, вновь возвращался…

А летописью были – чертежи.

Но тут калека возражал, что, ладно,

пускай не верят, а в Москве (видали!)

во все квартиры провели кино,

лежишь себе и смотришь!.. Тут досадно

уже старухам делалось – ведь знали:

уж им-то не покажут всё равно…

УЖ ИМ-ТО НЕ ПОКАЖУТ ВСЁ РАВНО,

как вечерами звезды высыпают

над тем двором, куда моё окно

глядит, пока весь двор не засыпает.

Окно моё! Я этот двор моим

не назову, хоть у меня другого

не будет. Все здесь заняты одним —

как бы случайно не узнать друг друга…

Пускай живут за тридевять земель,

и то, мне кажется, знаком я с каждым:

«С какой начинкой эта карамель?

Мы любим с ягодной!» – они мне скажут.

«А этот плащ намневеликоват?

Ацветклицу? Выпробоваливкусно?

Выходитектокрайний?..» – Невпопад

скажу я им: «С начинкой?.. Да. С капустной…»

СКАЖУ Я ВАМ, С НАЧИНКОЙ, ДА С КАПУСТНОЙ

и рыбной, признавались пироги

важнейшею стряпнёй. И в печке русской

румянились нехваткам вопреки.

И главной были в праздники закуской.

А в праздник собирались за столом

все вместе. Пели. Лез калека драться.

Его Пожарник связывал жгутом

и складывал на лавку оклематься,

и о награде намекал потом…

И складывал на лавку оклематься

его Пожарник… Связывал жгутом…

Все вместе пели…

Как пошли клочки

По закоулочкам

Раздавать тычки

Птичкам-курочкам.

И пошли плясать

Птички-курочки!

Эх, родная мать —

Безотцовщина!..

Старухи водку прятали в подолы,

но ставили на стол. Биби при сём

присутствовал, хоть был он невесёлый,

поскольку пить, когда ты за рулём,

нельзя!.. Родные русские глаголы

лились, лились, при детях, над столом.

И я там был, мёд-пиво пил, жевал

капусту. И за старшим братом следом

себя считал, наверное, поэтом

и тоже кровь-любовь зарифмовал.

Ну а всерьёз – в серьёзном мире этом —

милиционером сделаться желал.

МИЛИЦИОНЕРОМ СДЕЛАТЬСЯ ЖЕЛАЛ

Пожарник. Чтоб блюсти устройство.

(«А кто ответит? Пушкин?» – рассуждал.)

И чтобы зря не ждать пожар

для проявления геройства.

И во дворе у каждой из старух

допытывался о происхожденье

и записную книжицу из рук