Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Здесь факт единичной биографии становится фактом общественно-литературным, в немалой степени характеризующим поэтическое творчество определенного исторического периода. В этом факте заключена неотразимая сила личного подтверждения идейно-эстетического идеала, которому посвящал, которому отдавал свою жизнь и свое перо поэт. Фронтовым творчеством и фронтовой судьбой каждый стихотворец доказывал верность идеалу своей поэзии. Поэтическое слово не ведало разлада с жизнью. Оно подтверждалось последним подвигом поэта, закрепленным скупой строкой похоронного извещения: «Пал смертью храбрых…»

Творчеством писателей, чьи стихотворения составляют настоящую книгу, разумеется, не исчерпывается советская поэзия предвоенного периода и периода Великой Отечественной войны. Это лишь часть ее. Но та часть, которая позволяет в значительной мере судить о целом, понять истоки гражданственности советской поэзии вообще и особенности так называемой «военной поэзии».

Необходимо сделать еще одну оговорку. Практически оказалось невозможным представить в одном сборнике всех советских поэтов, павших в годы Великой Отечественной войны, хотя книга эта наиболее полное из подобных собраний, выходивших у нас до сих пор. Она впервые объединяет поэтов разных национальностей, разных республик, отдавших жизнь в боях против немецкого фашизма. Наряду с авторами многих книг, такими, как, скажем, К. Герасименко, Ю. Инге, М. Троицкий, М. Шпак, А. Шогенцуков, С. Росин, Т. Гурян, Л. Квициниа, в ней есть поэты, едва начавшие творческий путь (М. Кульчицкий, Н. Майоров, В. Багрицкий), а также такие, которые при жизни не увидели напечатанной ни одной своей строчки, но получили признание благодаря посмертным публикациям (П. Коган); есть поэты, с чьим творчеством читатель еще только начинает знакомиться (Б. Смоленский), или такие, которые до войны печатались мало, но оставили интересное рукописное наследие (И. Пулькин, Е. Нежинцев, Е. Ширмам). Знакомство с архивами погибших литераторов позволило открыть новые поэтические имена. Заняли свое законное место в «поэтической рубрике» военные журналисты Л. Вилкомир и Л. Шершер, павшие в воздушных боях.

Бесконечно многообразны жизненные и литературные судьбы поэтов, составляющих эту книгу. Рядом с участниками и свидетелями многих событий советской действительности 30–40-х годов стоят А. Гаврилюк и В. Монтвила, изведавшие тюрьмы панской Польши и буржуазной Литвы и совсем недолго дышавшие воздухом нашей страны. В сборник включен и писавший по-русски закарпатский поэт с необычной биографией Д. Вакаров, отчий край которого лишь после его смерти стал советским.

Если оборванный пулей жизненный путь некоторых стихотворцев был горестно короток, то еще короче оказывался их творческий путь. Едва начавшись, он трагически обрывался, прежде чем воин-поэт успевал сказать все то, что он мог и должен был сказать людям.

Для многих авторов настоящего сборника их последние строки слились с их последним подвигом, стали его продолжением.

Когда мы читаем эти строки, когда произносим имя их автора — Мусы Джалиля, в нашем сознании встает образ, в котором неотделимы поэзия и борьба, героическое слово и героические деяния.

Мы мало знаем о последних часах и днях иных поэтов. Война не бережет документов и не щадит очевидцев. Тем дороже каждая сохранившаяся записка, каждый уцелевший блокнот, сбереженное письмо. Несомненный интерес представляют и дошедшие до нас своеобразные поэтические свидетельства военных лет, написанные отнюдь не профессиональными писателями. Поэтому мы сочли нужным дать место в сборнике поэту, погибшему в гитлеровском лагере Заксенхаузен. Имя его и поныне не удалось установить. Блокнот со стихами обнаружен в 1958 году при расчистке территории, на которой некогда находился лагерь. Произведения неизвестного автора, так же как стихотворная надпись, сделанная пленным А. Меркуловым на нарах гестаповского каземата в городе Крустпилс перед казнью, стихотворная клятва, обнаруженная в медальоне геройски погибшего бойца Яковлева, письма-стихотворения гвардии лейтенанта Л. Розенберга — все это своеобразные памятники советской поэзии военных лет, человеческие документы, сила которых не ослабевает с годами. Глядя в глаза смерти, люди, не считавшие себя литераторами, обращались к стихам, чтобы сказать последнее слово.

Широта круга авторов всякой антологии вызывает обычно чувство удовлетворения. В данном случае такая широта отражает трагический размах военных событий и вызывает чувство скорби. Мы лишний раз убеждаемся: скольких талантов мы лишились, сколько еще могли сказать эти люди, каким значительным вкладом в литературу стало бы их дальнейшее творчество.

Вера в народ, в преемственность революционной традиции формировала молодых поэтов на трудном рубеже 30-х и 40-х годов. Без них, в то время начинающих стихотворцев, ныне нельзя составить сколько-нибудь полное представление о советской поэзии. Они были примерно сверстниками — Михаил Кульчицкий и Николай Майоров, Мирза Геловани и Елена Ширман, Микола Сурначев и Василий Кубанев, Хазби Калоев и Павел Коган, Георгий Суворов и Борис Смоленский… Они разнились мерой дарования, литературными пристрастиями и учителями, но были детьми своего времени, сумевшими взять от него все лучшее, светлое, чистое и пронести сквозь свою недолгую жизнь. Их первые стихи обычно служили естественным отзвуком событии, будораживших юношеское воображение. Молодые поэты входили в жизнь, в литературу с ощущением своей неотделимости от страны с ее тревожной и величественной судьбой, от мира, охваченного предвоенным напряжением, от земли со всем ее богатством красок, запахов, звуков.

Борис Смоленский увлекался Гарсией Лоркой, мечтал о море, вглядывался в «ясные озерные глаза» Карелии. Еще мальчиком он вместе со своим отцом-журналистом ездил по стране, побывал в Сибири. В 1937 году по клеветническому навету арестовали отца, и Борису пришлось изведать все, что причиталось на долю сына «врага народа». Но это не сломило его, не убило интерес к жизни, веру в людей, искусство.

Шестнадцатилетним пареньком отправился в странствия Владислав Занадворов. Он рано определил свое призвание: геология и поэзия. Читая его певучие, раздумчивые стихи, полные не по годам мудрой и глубокой любви к Родине, чувствуешь — сколько бы еще он сделал, если бы смерть не подкараулила его в бою.

Все, что открывалось начинающим поэтом предвоенной поры в жизни, в людях, в учении, в книгах, вызывало живой интерес. Пятнадцатилетний Василий Кубанев признавался: