Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Пожимаясь в лохмотьях, уходит седая Забота.
Побелевшие щеки. Исканье во впалых глазах.
И с клюкою вослед пробирается призрачный кто-то.
Это Смерть? Или Совесть? Убийство? Отчаянье? Страх?

  Перекинулись тени в глаза, где расплескано горе,
  Не из глаз подоспевших, безглазых назойливых ям.
  Обнялись. Зашагали вдвоем в оскудевшем просторе,
  По немым косогорам, по брошенным мертвым полям.

Вот усадьбу прошли, где в разбитые окна метели
Набросали снегов. Настелили постели. Поспи.
И уходят вперед по крутящейся снежной кудели.
От сугроба к сугробу. В лесах. В пустырях. На степи.

  Миновали деревню. Другую. Село миновали.
  Нет людей. Нарастанье отверженных брошенных мест.
  И на каждую дверь подышали в безмолвной печали.
  Где дохнут, там означится, белой проказою, крест.

Утомило безлюдье. Прискучило мертвое дело.
Завертелись в снегах две метели беды мировой.
А Луна в высоте – словно лик из застывшего мела,
Словно глаз мертвеца, – приоткрыт, но давно неживой.

В размеренном четком Камнеграде,
Где ждет чеканный лик Петра,
Когда же кончится игра
Безумных, захмелевших в чаде,
Людей ничтожных, без Вчера,
Без Завтра, – ком, где гад на гаде, –
В гранитном строгом Камнеграде
Зимой суровы вечера,
Еще суровей ночь без света,
В домах, где позабыта печь,
Как вольная забыта речь,
Все холодом седым одето,
И голод спит в капканах тьмы,
А лунный луч, как саван белый,
Нисходит в Град оцепенелый,
Сжимая в кандалы зимы
Давно застывшие умы.
Я мыслью прохожу по строгим
Знакомым улицам. Но Зверь,
Его же имя: «Лгущим верь»,
Все сделал мертвым и убогим.
Убийство правит там теперь.
Лазутчик всюду наготове,
Чтоб, заскрипев, раскрылась дверь
И снова пала тяжесть крови.
И снова Сатанинский меч,
Всегда несытый и кровавый,
Все будет жертв алкать, стеречь,
И похваляться той забавой,
Где правым тешится неправый,
Злодей к продажным держит речь,
А проходя от дома к дому,
В домах, где позабыта печь,
Немой идет как тень к немому,
Живые люди мертвых встреч.

В душе, в том внутрезорком взгляде,
Что досягает до светил,
Всегда живет в созвенном ладе,
Что сердцем зорко полюбил
За красоту творящих сил.
В душе я мысль о Камнеграде,
Тоску о нем не погасил.
В душе набат. В ней вопль об Аде.
И звук псалмов. И звон кадил.
Твердыня с мощностью стропил,
С устоем скреп. Созданье воли.
Рисунок гения в веках,
Где каждый шаг – исход из боли,
Умом преображенный прах,
Где каждый дом – крылатый взмах.
Не город, а напев гранитный,
Всей нашей гордости кудель,
Всей нашей славы колыбель,
Узор, с которым в дружбе слитной
Золотоглавая Москва.
Столица, глянувшая в Море,
Где внепредельна синева,
Где, с духом смелым в договоре,
Даль уводящая жива.
Столица – мысль, где стержень – Невский,
Венчалась с Пушкиным Нева,
Где высочайшие слова
Сказал сразитель вещества,
Коперник духа, Достоевский.

Пришел неотвратимый час,
Скрещение, во вражьей встрече.
Тысячелетних семиречий,
Чьи розны русла, чей рассказ
Еще не кончен и сейчас.
Но вы, зловещие предтечи,
Вы, чей бесовский спутник – страх,
У подходящего предела
Творите мертвое вы дело,
Вы злая воля на весах.
Бесам возбранено зачатье.
И в перекатных голосах,
В грядущем, в видящих глазах,
Один вам приговор: Проклятье.
В беду наворожив свой сглаз,
Начав преступную дорогу,
Вы пропасть кликнули в подмогу,
И пропасть всех поглотит вас.
Вселенная живет не ради
Пролитья крови, как потоп.
Знак духа – побежденный гроб.
И в возрожденном Камнеграде
Не коршун, расширяя зоб,
Кичиться будет над пустыней,
Всю землю превращая в склеп.
Я вижу вновь его твердыней
С двойным устоем прочных скреп.
Обильной будет вновь природа,
Узнав, что труд опять творец.
На вече мыслей и сердец,
В бреду зачатая, свобода
Возникнет вольной наконец.
И, камень взяв рукою верной,
Лелея замысел размерный,
Ваятель поведет резец.
И корабли в лазурном поле,
В сафире, полном серебра,
Вскрылят напев: «Давно пора!»
Во исполненье вещей воли,
В веках чеканного, Петра.

На избушке петушок
  Скрип заводит бесполезный.
Красный вздыбя гребешок,
Внемля свисту долгий срок,
  Песней тешится железной,
  Перевертыш, лжет над бездной.

Под избенкой косогор,
  А в избенке зоркий вор,
Плуг-мужик, детина ражий.
Лыки драл он с давних пор,
  Лапти делал для продажи,
  А еще гадал на саже.

Год гадает, а петух
  Зря скрипит и дразнит слух,
Ничего не выходило.
Все же силен вражий дух,
  Все же вору вражья сила
  «Будешь барин!» говорила.

И прошло немало лет,
  Распалился чертов цвет,
В саже – кровь и уголь ярый.
Черный красным разодет.
  Все разгромлены амбары,
  Взорван жар, горят пожары.

Кровь потоком пролилась,
  Льется каждый день и час.
Черный красным размалеван.
Глаз бесовский – лютый сглаз.
  Скачет вор, как заколдован,
  К пляске дьявольской подкован.

Только видит – толку нет.
  Много хвастал чертов цвет,
Посулился уголь ярый
Дать богатство и совет,
  И на кляче сухопарой
  Гонит к барщине он старой.

Всюду слышен волчий рык,
  Темный – к тьме прикован лик.
И поет петух железный,
Что бесовский цвет поник,
  И в торговле – бесполезной
  Тот, кто торг затеял с бездной.

Злорадный круг был крепко спаян,
  И звенья новые ковал.
  Непримиримость – прочный вал.
В тысячелетьях силен Каин
Лишь тем, что в мерном – чрезвычаен,
  Разбрызгав цвет, который ал,
  Желал, истинно желал.

Что царству скрепа – в сгустках крови,
  Открылось мысли не вчера.
  Сильна бесовская нора.
Есть зов для сердца в диком лове.
И, нож имея наготове
  Для всех, чья греза – путь добра,
  Все знают злые: Их – игра.

  Тьма не забыла Тамерлана.
  Его бесовский выслал ров
  Для красно-огненных пиров.
Но тот, в ком сердце ныне пьяно
От красноцветного обмана,
  Забыл, что скипетр злой не нов
  Над пирамидой черепов.

Отбрось мечту к Средневековью.
  Там строила другая тьма
  На крови прочные дома,
«Молчи», сказавши прекословью,
Обрызгать новый замок кровью, –
  На свежем трупе терема, –
  Вот мысль, где пляшет Смерть сама.

Но эти скрепы – нет, не скрепы,
  И однозвучный Тамерлан
  Лишь краткий в сне времен туман.
И замки, чья основа – склепы,
Для тех, кто строит их, – вертепы,
  Где косоликий истукан
  Хранит лишь час бесовский сан.