Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Я по воркоту знаю, что вышли из леса,
Что меня и язык мой – не сразу постичь им,
Но подпочвенных гулов глухая завеса
Наконец опрозрачнится облачным кличем.

Просквоженным распутьям оставил я душу,
Где слышны поцелуи – уста свои бросил;
Где заглохшие выгоны – там я пастушу,
Свое сердце пьяню – переплесками весел.

Я люблю, чтоб от ливня измокла одежка,
Я люблю, если слезы дождинками пахнут,
Не пою, а словами смотрю я в окошко,
Хоть не ведаю, кем этот выход распахнут.

Я хочу свою песню прожить по частице,
Чтоб сама размахнулась до полного маха;
Не хочу возвышаться, хочу затаиться,
Как таится и тот, кем я вызван из праха.

Отчего ты, певец, упиваешься миром —
И готов заглядеться сквозь слезы-обманки
В лягушачью припрыжку с таким растопыром,
Будто хочет взобраться на призрак стремянки?

Отчего ты глядишь и на спинку светлячью,
Словно краше она, чем душа изумруда,
И на муху, что скачет старательной скачью
Ниоткуда – сюда, в ниоткуда – отсюда?

Ты – чело под венцом из крапивы секущей,
Ты дитя дурнотравья, дитя дурносонья,
Чья душа полу-чистая, полу-драконья
Неспроста закатилась в осочные гущи.

Отыскать она хочет свои отпечатки —
Те, что выронил кто-то ошибшийся веком:
Он еще не был богом, а ты – человеком,
Но друг другу вы снитесь, как створки-двойчатки.

И тогда одинаковый выпал вам жребий,
Словно дымка с туманом, вы были похожи
И не ведали, кто человечий, кто божий
И кому написалось завечниться в небе.

Это, знать, опоил тебя зной праиюней,
Ты в одном колоброжестве кажешь сноровку —
И за подвиг безумья, предпринятый втуне,
Обретешь мотылька или божью коровку.

Я люблю в тебе все – эту блажь без провину,
Этой немощи чары – и память былого!
Я бледнею, как смерть, и без жалости гину,
Молвя слово люблю – как последнее слово.

Мне приснилось, что ты умирала,
И бежал я проститься с тобой,
Пробирался средь лютого шквала,
Через заросли и ветробой.

Безнаказанны смертные муки,
Омерзительны впадины щек,
И к пустотам протянуты руки,
Словно там – вожделенный кусок.

И ты грудью кормила безбытье,
И той жизнью, что мне дарена,
Вас обоих сумел оживить я —
И проснулся от горького сна.

Мы впервые за гробом! Трухлявы ворота…
Поцелуй этот куст, как в минувшие дни.
Если ты сохранила от прошлого что-то,
Ободри, обнадежь – и рукою взмахни!

Но развеяны дочиста прежние взмахи,
И увидевший нас – разглядит лишь золу.
Наши смехи и плачи заглохли во прахе,
Наши дни угнездились в паучьем углу…

Если ты умерла, значит, гнилью ослизни,
Уступи этот мир соловью, муравью —
И поплачь оттого, что застольники жизни
Видят вздроги звезды – но не муку твою.

Что тебе, моя голуба, старой матушки запрет?
Ей смеется только хата, нам смеется – целый свет!

Что ей в радость – нам проказа! Жги же ярости огонь —
Той, что до крови прокусит непожатую ладонь…

В моем сердце свищет буря: тебя в вихорь затяну! —
Чтобы старая мамаша проклинала седину!

Окна золоты и сини милостынькой от небес —
Полетим с тобою ныне чудесам наперерез!

Безоглядно, безрассудно забежим с тобою в яр,
Где притоны – безграничья, где залежка – вечных чар!

Не откладывай веселья! Покажи ладошкой знак —
Есть и упряжь, есть и воля – чтобы сталось точно так!

Понесутся мои ласки – да с твоими вперегон,
И в объятьях, и в заклятьях сбудусь я – твой тайный сон!

Самоблески ясных зорей я поймаю на лету,
Переплетшихся ладоней никогда не расплету!

Ночь на солнце скоротаем, а за солнечную ночь —
Ты расплатишься покоем, от которого невмочь!

Ты моей доверься силе, златоострому мечу.
Я иду в непоправимость, я иду, куда хочу!

И неправда, будто ныне застаю тебя врасплох!
И что нет со мною чуда – все наветы! Видит Бог!

Что же попусту гадаешь? Будет нашим целый свет!
Ты забудь, забудь навеки старой матушки запрет!

Мрака первым валом
Крыши залиты.
В окнах тьма – и алым
Блеском солнца палым
Светятся цветы.

Нас поодиноку
Думы развели…
Коль слова без проку,
Мне ладонь под щеку
Молча подстели!

Так потусторонним
Души замглены,
Что слезинки роним
К сновидений доньям,
Хоть не верим в сны!..

Мне снишься вчуже. Только сверк
Бессмертия во мраке.
Летим туда, где свет померк.
Бог, тьма – и буераки.

И ты нашептываешь мне,
Полетом разогрета:
«Я рядом, рядом – но во сне!
Так помни же про это…»

Я помню… Я лечу вдогон.
Мои дороги круты.
О, как же труден этот сон!
О, где же наяву ты?

Сговоренной ночью, как совсем стемнело,
Шло ко мне украдкой лакомое тело.
В радостном бесскорбье – шагом потаенным —
И оно с тобою было соименным…

Глянуло дорогой в дни, что отлетели,
И легло со мною в холоде постели —
И легло со мною для моей отрады,
Чтоб его измаял – и не дал пощады!

Льнуло мне в объятья – пахло предалтарно —
Было неприкрыто – было благодарно.
В темноте – и в неге – на последней грани
Млело преизбытком недоумираний.

Если были чары – только чары плоти,
И в самоотчете – привкус безотчетий,
Только эти дрожи – поробку и смелу —
Без которых тело – непонятно телу.

Я все же пою, хоть поется несладко!
Он был нищеброд, а она – христарадка.

Они полюбили средь уличной пыли
И жалкую тайну от мира хранили.

Веселая майская ночь оборола —
И сели вобним на ступенях костела.

Она вперемежку, согбенно и снуло,
Несла к нему губы – и корку тянула.

Вполсонках делились под мреющим небом
То хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.

И так утолялись под сенью церковной
И нищенский голод, и голод любовный.

Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!
Но нет у него ни подруги – ни корки.