Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

На чудовище родом из древних поверий
Я прорваться пытаюсь с единого маха
В бесконечность, что пенится в пасти у зверя, —
Только зверь налетает на изгородь страха —
И встает на дыбы, и осеклась – дорога,
И я знаю, что дальше – прибежище Бога!
И, повиснув над бездной во вспугнутом скоке,
Вижу Господа взгляды и слышу – зароки:
«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,
И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»
Не хочу я границ! А хочу я к безмерьям!
И стегнул я по зверю – и вместе со зверем
Перепрыгнули пропасти, словно колоду, —
И я снова без Бога лечу на свободу!
Но когда понесло нас к стожаров бездонью,
Я во гриве пошарил заблудшей ладонью —
И под гривой нашарил – Господню хребтину!
Это Он меня носит в бестишной мороке,
Словно хочет загинуть, где сам я загину.
Это Он! И Его я услышал зароки:
«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,
И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»
И душа моя Господа на небе славит,
А чудовище – мчится, а зверь – не оставит!

В неизлазной чащобе хочу себе дома —
Чтоб сплелся из тростин и древесного лома,
Чтоб в глубоких ветвях повисал незапугой
По-над рысьей норой да змеиной яругой.
Я качался бы в лад ветряному навеву —
И ласкал бы чужую и хмурую деву.
У нее на груди – от зубов моих рана,
Мои зубы впиваются цепче капкана,
И, влекомые мощью бесстыдной истомы,
Переплясчивы вихри и золоты – громы.
Зверь взбесился при запахе нашего тела —
Что летит к небесам из земного предела;
Ну а я среди веток в случайном прогале
Вижу звезды, и ночь, и озерные дали!
И за Господа принявши глянец лазори,
На девичьей груди долежаться до зорей —
И приветствовать солнышко приступом воя,
Быть живым и не ведать, что значит – живое,
И однажды во сне рассмеяться над небом,
И с брезгливостью к ближним, к молитвам и требам,
Словно плод в глубину ненасытного зева,
Прямо к смерти в потемки – да грянуться с древа!

В павильоне, в сколоченной наспех скорлупке,
Онемевшие статуи лоснятся воском;
И какое число нежильцам-безголоскам,
Столько смерти сгущается в солнечной крупке.

И у тел – аромат поминальной лампадки,
И в пурпурных нарядов запрядены кокон,
Что похож на мундир крутовыйной загадки,
Выдающий гордыню любым из волокон.

И они на глазах у захожего люда
Бесконечно вершат, в покаянной работе,
И свое злодеянье, и дивное чудо,
Что, извергнуто смертью, извергнет из плоти.

И купаются в солнце, и пробуют силы —
Потому что к житью их изгнали из теми,
Богадельню воскресших, любимую всеми,
Кто покуда своей не увидел могилы!

И когда посетитель встает на пороге,
То они оживают от досок просеста —
И пугаются дети, и тешатся боги,
Коим любо все то, что не вправду, а – вместо.

И царица Египта уснула без звука,
И стеклянного гроба просторность излишня;
На груди ее рана, как страшная вишня,
И в ладони букет, а в букете – гадюка.

Столько раз ее веко на мир отворится,
Сколько раз обслюнявлена ядом гадюки, —
Словно это смертей упоенная жрица
К своей гибели тянет привычные руки.

Рядом смерть ее вьется, как верная мурка,
Что прислушлива к шепотам, под ноги льнуча;
И умерших очей в бесконечность зажмурка —
Все равно, что для нас – мимолетная туча.

Я люблю это тело, в котором застыли
Чары ста воскресений и ста усыпален —
И еще что-то сверх, чего ведать не в силе
Дух, что только единожды гибелью свален.

Эту руку, что тянется к ласкам гадючьим,
И линялого ногтя багрянку могилью;
Воздыханье, что собственным сыто беззвучьем,
И передние зубы, скверненные пылью.

И на сотню чудес размахорено платье,
И себя самого вопрошаю что день я,
Иль готов это тело усердней ласкать я
В час его умиранья – иль в час воскрешенья?

Приговор они слушали из-за ограды,
Из-за стражничьих сабель глухой окоемки —
И зевакам бросали безглазые взгляды,
Как слепец, что лицом прозирает потемки.
Первый, к чувствам своим присмотревшись невеским,
Про свиданье с отцом боязливо лопочет;
А второй заявляет, что встретиться не с кем.
Было с кем – и хотел, но казалось – не хочет.

И своя же халупа в осклабе, в ощерке
Их тела навсегда изгоняла за двери;
Было каждому пусто по собственной мерке,
Словно клетке, откуда ты выпугнул зверя.
И пластались их тени подобьем тряпицы;
Первый молвил, что губы охотно промочит;
А второй заявил, что не хочет напиться.
Он хотел, но казалось – что вовсе не хочет.

Душа и тело. Тело молвит: «Здесь
Ты заблудилась. Будет по дороге.
Я знаю луга пыльцевую взвесь,
Купаюсь в солнце, в тишине и в Боге,
О Ком ты молвишь нехотя, дабы
Смущенье сделать верою. Смотри же:
И желтый бук, и красные грибы —
Мне этот лес отраднее и ближе!
Вели мне затеряться на лугу —
И поглядишь, как прытко побегу
Среди блаженством оброшенных маков —
В их пурпур белизну мою макнуть!
А смуглый колос лучше всяких знаков
Мне бытия разъяснивает суть.
Молчи! Молчи! Пускай мне пахнет мята
И слышится, как дерево растет.
Кичишься ты, что истиной богата,
А помнишь слово, но не помнишь нот.
Оттуда я, где грех бушует пляской,
Где пышут губы, жадные на снедь,
Где роза натекла кровавой краской,
Где лилиям назначено сгореть!
Гасить огонь – твое ли это дело?
Не брезгай мной! – От гибельной черты
Уйди со мной и радуйся!» – так тело
Ей говорит, она же – призрак хилый —
Пытается, собрав остаток силы,
Любить и рвать вот эти же цветы…

Если в чащу вступаю с моим маловерьем,
С этим обликом, чуждым лесного беззвучья,
Там замечется бездна израненным зверем,
Неизбывную муку калечит о сучья.

Разрывается в поисках двойственной доли,
Ужасается неба обманчивым шатям,
И слезится росою, и воет от боли,
Что не может к земле припластаться распятьем.

И пытается вспомнить, кому она снится;
И причуется мукой – и ищет дороги,
И мечтает забиться в овраги-разлоги,
Где ее безграничью найдется граница.

Так захлипнут захлип ее простоволосый,
Так зашептан деревьями ужас-калека,
Будто видит во мне через мутные росы —
Не меня, а другого совсем человека.

Кто простит мне бездарность моих колдований?
Непредвиденность слов, будто зверя, голубя,
Своих будущих песен не знаю заране,
Только рокот их слушаю в собственной глуби.