Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

В запахнутой укутанная шали,
Ты словно зверь, что схоронился в нору.
Теперь пусты, теперь уже не впору
Все те слова, которых не сказали!

Мы не сплели увертливых ладоней,
Мы не ослепли в помыслах о Боге.
Теперь глаза – открыты для бездоний,
Теперь губа – замрет на полдороге!

Пожар сердечный, огонь содвижий,
Ночей бессонных, сонливых раней!
Благословенною и бесстыжей
Улягся та, кто всего желанней!

Не слышит ласки тот сон дремучий,
И только вздроги – в уснувшем теле…
Потешь меня – и меня помучай,
Что надремалось в ее постели!

Стал я за дверями – за дверьми из клена,
И молчу устами – и молчу влюбленно.
А за мной потемки крались по дороге,
Ничего не вижу – не хочу подмоги!

Радостно погибнуть – и остаться живу!
Распахну я двери – распахну я срыву,
И бросаюсь в спальню, сумрак будоража.
У твоей кровати вытянусь, как стража.

Больше не отженишь никакой отженью,
Даже рук на стенах всполошенной тенью.
Даже если молвишь заклятное слово —
Некуда мне выйти – выйти из алькова!

Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.

Оттого, что к безбытью недомкнуты двери,
Оттого, что и памятью я неухватчив,
Так мы верим друг в друга, друг в друга не веря,
Словно пробыли в мире, ни йоты не значив.

Нам бы встретиться снова в тот вечер мозглявый,
Нам бы снова влюбиться – и жаждать того же:
Той повторной любовью, не ждущей избавы,
Той последней тоской, обрывающей вожжи.

Отказаться бы сердца кровавым отказом
От того, что мы в тайности сердца хранили,
И молить наши смерти о том, чтобы разом
Обе смерти исполнились в общей могиле.

Искромсалась метели шумливая грива,
Обдираясь об леса зубристые недра.
У подраненной жизни все меньше порыва,
Только страха пред жизнью отпущено щедро!

Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.

Звезда упавшая, снись мне, снись!
Дорожный посох двери коснись:
Лесные дали
Мне имя дали,
Отнимет – близь!

К тебе – вернулся! Так вей мне, вей,
Трепаный ветер вешних полей! —
Чтобы, как тело,
Душа хотела
Любви твоей.

В огне, подруга, жги меня, жги!
Радость и скорбь – друзья, не враги:
Хоть на соломе,
В твоем ли доме —
Не видно зги!

Два тела в ночи! Скажи мне – да!
Ведь заедино летим туда:
Кто в мир сей вхожи —
Тех манит ложе
На дне пруда!

Звенится мне песня – захлипа, испуга, —
Как два человешка любили друг друга:

Шептали признанья, и брались за руку,
И первый же шепот накликал разлуку.

Развел их надолго неведомый кто-то,
А время уплыло – и без поворота.

А встретясь – и руки сплетая в привете,
Болели так страшно, как страшно на свете!

Под явором – тени, под явором – ложа,
Где сникла надежда, сердец не тревожа.

И умерли оба без ласки, без блуда,
Единого смеха, единого чуда.

И траур бескровил в своем фиолете
Им губы так страшно – как страшно на свете!

Они миловаться хотели в могиле,
Но нежность погибла, ее пропустили.

Бежали к недоле и, став у порога,
Хотели молиться – но не было Бога.

Хотели, домучась до мая, до лета,
Воскреснуть – но не было Божьего света.

Докарачась до неба, до Божьей чужбины,
Не глядела на звезды, бессмертья первины.

Не хотела веселья, ни нового тела,
Вспоминать не хотела, забыть не хотела.

И подумала, глядя в небесные своды,
Что в немилых объятьях разгублены годы.

Что покорно и верно, припрятавши раны,
Целовала те очи, что ей нежеланны.

И для них расцветала без чувства и воли,
Называла их долей, покорная доле.

Не любила так нежно, так ясно и чутко,
Что от светлой улыбки не делалось жутко.

А теперь поняла, что от Божьего взгляда
Уже нечего прятать и прятать не надо.

Через гибель открылось, что было таенным, —
Правда блещет очами и светится лоном!

И душа ужаснулась, что, может, и ныне
Он отыщет ее в безобманчивой сини.

И протянет ладони к лазорьям-голубьям —
И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.

Пурурава увидел об утреннем часе
Нимфу тутошних вод – индианку Урваси.

Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно —
А потом голова с половинкою стана.

А вокруг нее волны перстнями летели,
Теребила крупинки своих ожерелий.

И бессмертилась в ней колдовская примета —
Как легко ее тело на душу надето.

И тогда его сердце смозжилось любовью —
И покрался по-дремному и по-котовью.

И чарунью загреб в неразжимном притуле,
Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли?

И кричала по-божьи, кричала что мочи,
Вырывалась из рук аж до самой до ночи!

Под пригорком лесным поступил он по-ловку —
И уторкал в мешок – и заузлил веревку.

Как разбойник, покрался по ярам, по ярам —
И вернулся домой с верезгливым хабаром.

Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, —
И уставил мешок, и уставился на пол.

А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке,
И мешок неожиданно стал на коленки.

«Отпусти, человек, в ручьевые кочевья.
Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!»

«Ты не вышепчешь воли, моя недотрога…
Хоть разок на веку – а попестую бога!»

«Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы,
Ни к чему тебе счастье у края могилы».

«Так пускай к запредельям – несется услада.
Если так я решил, – значит, так вот и надо!»

Из мешка ее вытряс, как будто из кожи.
«Только мы тут с тобою – да вольное ложе».