Анна Попова - Обыкновенная любовь

Ну надо ж — как по вене лезвием,
Так обмануться, так обрезаться,
Не спьяну — с абсолютной трезвости —
«Бывает», — скажут дураки…
Любить — с её речами скользкими,
дешёвыми камнями-кольцами,
с её состриженными косами,
любить — не за, а вопреки,
с её прогулами-отлучками,
с её конфетами-тянучками,
глазами — серыми колючками —
и острым худеньким лицом,
с её очередным романчиком,
с её джинсой и первым мальчиком,
с её плаксивой дурой мачехой
и вечно занятым отцом,
с её татушкой — синей метинкой,
с её неважной арифметикой
и неумеренной косметикой,
и неприятьем умных книг,
и видеть в ней… царевну спящую,
и думать: эта — настоящая,
а та, колючая, искрящая —
лишь искалеченный двойник…

Ей девятнадцать. Ей отнюдь не просто — и с ней отнюдь не просто даже нам.
В пустыне бездуховности и прозы она живёт — бегущей по волнам,
по гребням строк, по впадинам мелодий и по прозрачной штилевой слюде.
Но до добра, признаться, не доводит чудесное хожденье по воде.
Не хиппи. Не из эмо или готов. Нельзя в чужие рамки, ну никак.
Зато читает Гессе, учит Гёте на русском и немецком языках.
Она не верит в призрачность идиллий, она порой не помнит слова стоп.
Но не дошла пока до carpe diem, до после нас, ребята, хоть потоп…
Поэт без лиры, кормчий без кормила, святой в миру (трагический эксцесс!),
она ещё не выросла из мира русалочек, царевен и принцесс…
О, лишь бы не пришлось летать бескрыло и петь осанну медному грошу.
Лишь только не дошло бы до «обрыва…», до безнадёжного «я к вам пишу…»,
о бедная (тургеневская?) Лиза, и так бывает: прежний мир постыл,
твоя любовь — сродни максимализму — тебя же подвела под монастырь.
Эх, девочка, любовь не пронесётся, а клюнет ядом в гордые уста.
Листаем дальше: чеховские «Сёстры»: трагедия, тоска и пустота.
О лишь бы только отметать плохое, хоть невзаправду, редко и во сне,
звучать, как девушка в церковном хоре.
Вся в белом. В первозданной белизне.
На русых волосах её покоясь, сияет луч, спадая на виски.
Высок и чист её летящий голос, и помыслы чисты и высоки…
Ей хочется выплёскивать наружу всё то, что душит накипью в груди.
Ей хочется копировать подружек с замашками гламурных кинодив:
интим, гулянки, брачная карьера! спецы тату, эксперты по шмотью!
Похожие на лопес и орейро, но никогда — на девочку мою…
Они — правдоподобные эрзацы. Ты не эрзац. Ты грозовой раскат.
Как долго до «найти и не сдаваться»! Как тяжело «бороться и искать…»!
Быть исключеньем, жить на грани риска, пилить себя — но всё же это плюс.
И я тобой горжусь по-матерински, по-матерински за тебя боюсь.
Бесхитростна. Ассоль в тоске по Грею. Скромна. А всё ж у быдла на виду.
Ты стала продолженьем галереи (последняя в классическом ряду).
Оно само собою разумелось, жестокая судьба, жестокий суд…
Но се ля ви. Но это современность, где классика канает за абсурд.

Дева.
Улыбаешься грозе
и слезам подруги. Самой близкой.
Ты почти такая же, как все —
в перекрестье кротости и риска,
в перекрестье счастья и беды,
на прицеле у добра и гнева.
Персеполь сожжешь, растопишь льды.
Таис, Герда, Агния и Ева.
Нежно любишь обветшалый парк,
страстно любишь ценные подарки.
Из таких выходят Жанны д’Арк.
Ну а чаще — склочные Одарки.

Не инфанта, но инфантильна
королевственно, свято, нездешне.
Лишь вчера пахли губы ванилью,
а сегодня, как в песне, — черешней.
Вот идет нарочито неспешно,
держит прямо гордую спину.
А в кульке бумажном — черешня,
будто россыпь крупных рубинов.
Раздаёт нарочито небрежно
драгоценных ягод пригоршни.
Обернутся рубины черешней
недоспелой, горького горше.
Есть жемчужное слово — «любима».
А в кульке бумажном — рубины.
Воспоминания о школьном выпускном

Воспоминания…
Плюшевый мишка в углу,
книга на полке — о школе,
о первой любви.
Воспоминания…
Летним дождем
по стеклу.
Фото в альбоме:
фойе, выпускной…
Ну и вид!
Мы-то ведь были
пока что
почти что
трезвы…
Завуч.
Единственный,
кто обращался на «вы»:
мы для других —
для себя! —
оставались детьми.
Взрослые мысли
умели высказывать мы,
книжные мысли…
Своих-то поди наберись!
Мой Купидон —
худосочен, уныл, белобрыс
(лет через пять
будет в теле, и весел, и лыс).
Мой Купидон…
Для кого-то,
наверно,
Улисс…
Много ли только
на свете живет Пенелоп?
От всепрощения мир
так некстати отвык!
Пью с отвращением
приторный жёлтый сироп,
рядом — еда…
Только хочется, люди, жратвы!
А у мальчишек в стаканах
давно не вода,
не газировка, не сок,
а бабусин первач…
Мне бы засесть в уголке
и беззвучно рыдать.
Только углы-то все заняты,
прямо хоть плачь!
И ускакали подружки гурьбой
на дискач…
Пью с отвращением
сок с минералкой —
бурда!
Ночь не по-летнему нынче
бледна и седа.
Девушки в белом,
я — в черном:
к лицу камуфляж
белым воронам.
Но в стаю, увы, не возьмут.
Кажется, утром
всем классом
хотели на пляж…
Только на улице
с вечера
муть-баламуть.
Воспоминания…
В прошлое детский билет,
в школьный знакомый мирок,
удивительный, наш?..
Окаменели они
за полдюжины лет,
вот и таскай за собою
ненужный багаж.
Может, оставить его —
полинялый пакет —
здесь, на гранитных ступеньках,
у школьных дверей,
и улыбнуться.
И дальше пойти налегке
с верой наивной,
что мир
стал немного добрей.
Послешкольное
Школа.
«Ш-ш-школа…»
Шоколад и кола.
Шипит лимонадно.
Колется.
Кактус на подоконнике
в классе.
Классная.
(Вечно в зеленом и взгляд колючий,
кто-то сегодня двойку получит!)
Одноклассники —
Коленька
и Васька.
Коленька,
милый мой мальчик,
скромный отличник, скрипач,
наверное, чья-то удача…
(Говорят, после — спился,
а может — женился…)
Васька —
проблема ходячая, дикий апач,
горе для кошек окрестных,
беда для собачек.
Любит дворовые песни,
любит мобилки,
как Чацкий — перчатки, менять,
крепкое пиво, креплёные вина,
и — крепко-крепко — меня.
А я-то ему «Буратино»
в стаканчик, смеясь, налила
на пикнике.
После — рука к руке
мы до утра бродили,
бредили будущим,
глупо шутили,
и — смеялись до слёз.
И — нам хотелось летать.
Сбылось.
Жаль, что приходится после
крылья латать.
Взрослый
мир — с душою не в лад.
Школа.
Кола
и шоколад.