Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Вбок ведут, вихляя, тропы –
в дебри воровские
не обещанной Европы,
а больной России.

Никуда с нее не съеду –
прямиком до смерти
по Тарасовому следу,
по тернистой тверди!

Мне ж еще при строе старом,
что никак не сменим,
на всю жизнь примером стал он
и благословеньем.

Лина, вы горимостью святы –
знать, стихии дочь Вы,
чьи стихи – как ливень с высоты
на сухие почвы.

Ливень тот – всеслышимая часть
духотворной воли.
Вот и дивно мне, что Вы за власть –
ту, что вор на воре.

Не добро поэту защищать,
кто в чинах да в сане, –
Вы от них же, ставящих печать,
претерпели сами.

Ведь народ и пастыри – совсем
не одно и то же:
гляньте, кто в начальниках засел –
да все те же рожи!

Или все, что связано с Москвой,
Вам – как в горле костка,
и, хоть вор, хоть вывертень, да свой –
рассудили жестко?

Где ж просвет? Империи-то нет,
хлебушек-то дорог…
Лина, Лина, Вы ж таки поэт,
а не идеолог.

Разве, Лина, разных мы кровей?
Вам на губы перст мой!
Наша Русь природней и первей
царской да имперской.

Я при той в задышливой тоске,
не в зачет, что с риском,
зло клеймил на русском языке,
Вы – на украинском.

Тот и этот – как сестра и брат,
что роднее нету.
Оттого-то я как дурень рад
Вашему привету.

Кровный сын у матери Руси,
русско-украинской,
я ее крестительной росы
мускусом проникся.

Как же сыну матерь не любить –
что леса, что степи?
Во пиру ее да хмелем быть,
цветом шелестеть бы.

Щедротою житниц и криниц
напитавшись вдоволь,
перед милым ликом падать ниц,
как в Полтаве Гоголь.

Уж добро во мне обречено,
лишний час оттикав,
но светлы над нежностью речной
Киев и Чернигов.

Городами древними славна
Русь моя – Украйна,
а другая русская страна
растеклась бескрайно.

Ей земля у хаты не мила,
канув дымной горсткой, –
к шири страсть она переняла
у орды монгольской.

За ту ширь свободой заплатив,
лепотой лебяжьей,
грозным царством встала супротив
самое себя же.

Соблазнилась Азиею Русь,
чтобы стать Россией, –
сколько помню, столько и молюсь:
Господи, прости ей!

Но, коль позовет на Страшный суд
кроткий счет кукушкин,
за царей ответ не понесут
ни Толстой, ни Пушкин.

На одно я в мире обопрусь –
на родное слово,
Украина, Киевская Русь –
русскости основа!..

Вот и значит, Лина, что на том,
что на этом свете,
мы один и тот же вспомним дом,
материны дети.

В доме том господствовать и клясть
чуждо горней воле.
Вот и дивно мне, что Вы за власть
ту, что вор на воре.

Все гордыни – суета сует,
да кому что мило.
Вы ж от Бога истинный поэт –
достоянье мира.

Нам вечность знакома на ощупь.
Раскрытия тайны не жди.
И разве стихи для того, чтоб
во лжи уличались вожди?

Претит им гражданская слава,
в почете пиит иль гоним, –
они из другого состава
и заняты делом иным.

Душе, что от смуты раскисла,
певуче прикажут: «Проснись!» –
и жизни без воли и смысла,
напомнят про лад и про смысл.

Да только услышит-то кто их?
Уж верно, не зэк, не генсек.
Сидим у распивочных стоек,
не слышим, как падает снег.

Тому, кто о небо оперся,
встревоженный вестью с высот,
убийственна пошлая польза
и вряд ли в быту повезет.

Борению духа и плоти
еще не трубили отбой,
и, значит, поэзия против
того, что зовется судьбой.

О, ей бы хоть в ком-то из тысяч,
что низкой тщете предались,
сподобиться искорку высечь
огня, устремленного ввысь!

Но ежели душу задела
обугленным звоном строка,
то что ей при этом за дело
до Ельцина и Кравчука?

Покарауль наш дом,
а я пройду по свету:
быть может, там найдем,
чего в помине нету.

С подножий до высот
круг замкнут и изломан,
и снова не везет,
как вечно не везло нам.

Не тщась в потопе дней
возобновлять старинку,
мы снова всех бедней
при переходе к рынку.

В ответ на зов еще
треньбренькаю на лире,
но смутно и нищо
в сознании и в мире.

Откуда счастье нам?
Ведь мы ж не побирушки,
как бедный Мандельштам
говаривал подружке.

В чаду календаря
с прощеньем и виною,
вернее говоря,
оно у нас иное.

Как верилось душе,
когда я был мальчишкой,
но в гору лезть уже
приходится с одышкой.

Все книги, что люблю,
прочитаны в той рани,
и вечер тороплю
для пива и тарани.

О да, я был в аду
и прожитые годы
фундаментом кладу
для внутренней свободы.

Под тяжестью седин
я чувствую впервые,
что мир сей посетил
в минуты роковые.

Не надо, не туши,
не думай, что не время, –
веселием души
поделимся со всеми.

Уж срок тот недалек,
когда любовь и мудрость,
раздув свой уголек,
воздушно обоймут нас.

Да будет нам щитом
душевная отвага
отшельника, чей дом
стоит у Карадага.

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,
измотавших сердца суетой,
можно ль жить, как живет одуванчик,
то серебряный, то золотой?

Хорошо, если пчелки напьются,
когда дождик под корень протек, –
только, как ты его ни напутствуй,
он всего лишь минутный цветок.

Знать не зная ни страсти, ни люти,
он всего лишь трава среди трав, –
ну а мы называемся люди
и хотим человеческих прав.

Коротка и случайна, как прихоть,
наша жизнь, где не место уму.
Норовишь через пропасти прыгать –
так не ври хоть себе самому.

Если к власти прорвутся фашисты,
спрячусь в угол и письма сожгу, –
незлобив одуванчик пушистый,
а у родичей рыльца в пушку.

Как поэт, на просторе зеленом
он пред солнышком ясен и тих,
повинуется Божьим законам
и не губит себя и других.

У того, кто сломает и слижет,
светлым соком горча на губах,
говорят, что он знает и слышит
то, что чувствуют Моцарт и Бах.