Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Все мнят во мне поэта
и видят в этом суть,
а я для роли этой
не подхожу ничуть.

Лета в меня по капле
выдавливают яд.
А там в лиманах цапли
на цыпочках стоят.

О, ветер Приазовья!
О, стихотворный зов!
Откликнулся б на зов я,
да нету парусов…

За то, что в порах кожи
песчинки золоты,
избави меня, Боже,
от лжи и суеты.

Меняю призрак славы
всех премий и корон
на том Акутагавы
и море с трех сторон!

У Шварцвальдского подножия
нам с тобою в некий час
просияла милость Божия,
снизошедшая до нас.

Словно выкупавшись в радуге,
обрели тепло и свет
в городке старинном Фрайбурге
у родной Элизабет,

что, как будто больше некого,
даже плача из-за них,
любит Пушкина и Чехова
из писателей земных.

В нас, кого война, не мешкая
приучила с ранних лет
ненавидеть все немецкое,
той вражды пропал и след.

У Шварцвальдского подножия,
отыскав душе родню,
вдруг расправился под ношей я
и обрадовался дню.

Нас ютила многокомнатность,
где тревог российских нет,
где еще, быть может, помнит нас
милая Элизабет.

Ты была со мною рядышком,
когда я стихи читал
в университете Фрайбургском,
как залетный камчадал.

Нам заплакать было не во что
возле дома у дверей,
где жила Марина-девочка
до судьбы еще своей.

У Шварцвальдского подножия
за тебя и за себя
повторял одно и то же я,
всю Германию любя.

Пока вы друг с другом спорите,
обалдев от суеты,
здесь, в прилежном этом городе,
люди делом заняты.

Нас вели студентки за руки
с ними выпить заодно
на рождественском базарике
подожженное вино.

В тех краях, где Мартин Хайдеггер
был при райхе в ректорах,
нас любили – и нехай теперь
дома ждут тоска и страх, –

душу вытряхнул под ношей я,
и в нее пролился свет
у Шварцвальдского подножия,
где живет Элизабет.

Буддийский храм на берегах Невы
приснился ль вам, знавали ль в жизни вы?

Ни то ни се – гадание годов.
Следы Басё меж пушкинских следов
найти нельзя на плане городском.
Поди не всякий здешний с ним знаком.

Бог весть когда, Бог ведает при ком
примерз ко льдам улыбчивый дракон,
прожег звездой стогибельную тьму,
чтоб Лев Толстой откликнулся ему.

Я смел понять, что жизни светел круг.
Когда опять приедем в Петербург,
ужель найдем, коль миги не велят,
молельный дом калмыков и бурят?

Откуда здесь, где холодно зимой,
как чудо весть премудрости иной?
Нет, я не мнил, душевно неуклюж,
уверить мир в переселенье душ.

Я Чудью был и лошадиным ртом,
встав на дыбы, кричащим под Петром.
На склоне лет и на исходе сил
нирваны свет мой дух преобразил.

Поэтов лень – достоинство и щит.
Грядущий день не нам принадлежит.
Его любить – даждь Бог мне на веку
подобным быть котенку и цветку.

Так мы с тобой из царства сатаны
немой судьбой сюда приведены,
и близок нам, покамест не мертвы,
буддийский храм на берегах Невы.

Тара́йра тарайра́м [3]
от многих бед и бедствий
спаси нас свет тибетский
могучих далай-лам

тара́йра выпит рай
цела Петрова палка
как мертвому припарка
что хочешь выбирай

тара́йра тарайра́м
что было то забудьте
свое потопим в бунте
поставим Будде храм

тара́йра выпит рай
сияйло состоится
всея Руси столице
империи Петра.

То было в дни войны,
в разгар кровавой жатвы.
В покое Бодисатвы
прибавилось вины.

Мотай себе на ус.
Как жить, утратив мету?
Роднее братьев нету,
чем Будда и Исус.

Так и не понял я, что за земля ты –
добрая, злая ль.
Умные пялят в Америку взгляды,
дурни – в Израиль.

В рыжую Тору влюбиться попробуй
жалким дыханьем.
Здесь никогда и не пахло Европой –
солнце да камень.

Мертвого моря вода ядовита,
солоно лоно –
вот ведь какое ты, царство Давида
и Соломона.

Что нам, приезжим, на родину взяти
с древнего древа?
Книги, и те здесь читаются сзади,
справа налево.

Недружелюбны и не говорливы
камни пустыни.
Зреют меж них виноград и оливы,
финики, дыни.

Это сюда, где доныне отметки
Божии зрятся,
нынешних жителей гордые предки
вышли из рабства.

Светлое чудо в лачуги под крыши
вызвали ртами,
Бога Единого миру открывши,
израильтяне.

Сразу за то на них беды волнами,
в мире рассеяв,
тысячу раз убиваемый нами
род Моисеев.

Не разлюблю той земли ни молвы я,
ни солнцепека:
здесь, на земле этой, люди впервые
слышали Бога.

Я их печаль под сады разутюжу,
вместе со всеми
муки еврейские приняв на душу
здесь, в Яд-Вашеме.

Кровью замученных сердце нальется,
алое выну –
мы уничтожили лучший народ свой
наполовину.

Солнцу ли тучей затмиться, добрея,
ветру ли дунуть, –
кем бы мы были, когда б не евреи, –
страшно подумать.

Чтобы понять эту скудную землю
с травами злыми,
с верой словам Иисусовым внемлю
в Иерусалиме.

В дружбах вечерних душой веселея,
в спорах неробок,
мало протопал по этой земле я
вдумчивых тропок.

И, с тель-авивского аэродрома
в небо взлетая,
только одно и почувствую дома –
то, что Святая.

Мы были там – и слава Богу,
что нам открылась понемногу
вселенной горькая душа –
то ниспадая, то взлетая,
земля трагически-святая
у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,
и я, как некий нечестивец,
в те волны горб свой погружал,
и тут же, невысокопарны,
грузнели финиками пальмы
и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,
не задержались в Тель-Авиве,
пошли мотаться налегке,
и сразу в мареве и блеске
заговорила по-библейски
земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,
и небо к нам склонялось ближе,
чем где-нибудь в краях иных,
и уводило нас подальше
от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.