Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Она еще сыра,
по ней идешь, как в ластах,
от дождика, с утра
смочившего участок.

Рубахи поснимав,
в старании упорном
выводим письмена
зеленые на черном.

Расправившись с травой,
сминаемой в охапку,
пройдешь рядок-другой
и очищаешь тяпку.

Пекут лучи златы,
прощенным рай распахнут,
и влажные цветы –
принюхаешься – пахнут.

Так нам клянется тут
день, поднебесно огнен,
что не напрасен труд
и с голоду не сдохнем…

А низится зенит,
замельтешили мошки,
нам думы веселит
цветение картошки.

Я с ней сейчас живу
в усилиях единых,
цветущую ботву
спасая от личинок.

Никак не угляжу, –
видать, не та сноровка, –
где колорадский жук,
где божия коровка…

Меж тем, как я готов
сослаться на усталость,
непройденных рядов
почти что не осталось.

Садимся в закуток,
как бабочка в свой саван,
заправиться чуток
шматками хлеба с салом.

Доверившись Отцу,
внимательному к людям,
макаем лук в сольцу
и мир вечерний любим.

Всезначащ каждый жест,
как будто жизнь решаем,
и если жук не съест,
то будем с урожаем.

В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно…
Вот утро ткет паук – смотри не оборви…
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?

По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь – куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок, –
и в этом ты права, – раздаривать друзьям.

Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.

А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.

Какое счастье знать, что мне дано во имя
твое в лесу твоем лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.

Смеженный свет солоноватых век…
Земля в снегу, мы в середине круга.
Пусть он лежит – скажи ему, подруга, –
я не хочу, чтоб таял белый снег.

На темный мир, исполненный бесстыдства,
пролился свет в покое полусна.
О, как он юн! О, как ему блестится!
От всех болезней лечит белизна.

В такие дни нельзя, чтоб злом на зло мы.
Во весь простор по взмаху милых рук
плывут из вьюг рождественские звоны,
святят печаль и размыкают круг.

Присесть к столу, погреться бы не худо,
земную стужу стаивая с век,
но не хочу, чтоб так кончалось чудо,
нельзя никак, чтоб таял белый снег.

Затем нельзя, что в замяти рассвета,
когда крещусь в купели снеговой,
душа моя пред вечностью раздета
и с нами снег – и больше никого.

Мне горько, мне грустно, мне стыдно с людьми,
когда они любят меня,
а нет в моем сердце ответной любви,
и я им ни друг, ни родня.

О, это – как будто на званом пиру
пред всеми явиться нагу,
и кажется мне, что у всех я беру,
а дать ничего не могу.

Ну вот я и роюсь в моей кладовой,
спешу, суечусь, бестолков:
ведь мне и отсрочка-то лишь для того,
чтоб не оставалось долгов.

Какой уж там образ, какой уж там звон!
Мечусь между роз и ромах:
скорей бы разделаться с ложью и злом,
нашарить добро в закромах.

Простите меня, что несладок, неспел
мой плод и напрасен азарт,
простите меня, кому я не успел
просимого слова сказать.

Я только еще потому и живой
и Божьему свету под стать,
что всем полюбившим обязан с лихвой
любовью и жизнью воздать.

Оснежись, голова! Черт-те что в мировом чертеже!
Если жизнь такова, что дышать уже нечем душе
и втемяшилась тьма болевая,
помоги мне, судьба, та, что сам для себя отковал,
чтоб у жаркого лба не звенел византийский комар,
костяным холодком повевая.

Что написано – стер, что стряслось – невозможно назвать.
В суматоху и сор, на кривой и немытый асфальт
я попал, как чудак из романа,
и живу, как дано, никого за печаль не виня.
Нищим стал я давно, нынче снова беда у меня –
Лиля руку в запястье сломала.

Жаль незрячих щенят, одурели в сиротстве совсем:
знай, свой закут чернят, издеваясь, как черти, над всем, –
мы ж, как люди, что любим, то белим.
За стихов канитель современник не даст ни гроша.
Есть в Крыму Коктебель, там была наша жизнь хороша –
сном развеялся Крым с Коктебелем.

В городах этажи взгромоздил над людьми идиот.
Где ж то детство души, что, казалось, вовек не пройдет?
Где ж то слово, что было в начале?
Чтоб не биться в сети, что наплел за искусом искус,
суждено ль нам взойти в обиталище утренних муз,
добывающих свет из печали?

Есть в Крыму Коктебель, в Коктебеле – Волошинский дом,
и опять, как теперь, мы к нему на веранду придем,
до конца свой клубок размотавши, –
там, органно звуча, в нас духовная радость цвела,
там сиял, как свеча, виноград посредине стола
и звенела походка Наташи.

Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной.
Если строить свой храм, так уж, ведомо, не на крови.
С той поры как живу на земле неодухотворенной,
я на ней прохожу одиночную школу любви.

Там я радость познал, но бывала и смертная боль же,
и отвечу ль в свой час на таинственный вызов Отца?
В этой школе, поди, классов сто, а возможно, и больше,
но последнего нет, как у вечности нету конца…

С Украины в Россию уже не пробраться без пошлин –
еле душу унес из враждой озабоченных лап.
Кабы каждый из нас был подобьем и образом Божьим,
то и вся наша жизнь этой радостной школой была б.

Если было бы так! Но какие ж мы Божьи подобья?
То ли Он подменен, то ль и думать о нем не хотим.
Взрослым так и не став, я смотрю на людей исподлобья:
видно, в школу любви ни единый из них не ходил.

Обучение в ней не прошло без утрат и падений,
без отчаянных вин, без стыда и без совести кар:
знает только Отец, сколько я отвечал не по теме,
сколько раз, малодушный, с уроков на волю тикал.