Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Но лишь ею одной, что когда-то божественной мнили,
для чьего торжества нет нигде ни границ, ни гробниц,
нет, спасется не мир, но спасется единственный в мире,
а ведь род-то людской и слагается из единиц.

Ну и что за беда, если голос мой в мире не звонок?
Взрослым так и не стал. Чем кажусь тебе, тем и зови.
Вижу Божию высь. Там живут Иисус и ягненок.
Дай мне помощь и свет, всемогущая школа любви.

Покамест я бессмертен и всесилен,
еще с утра
со всех концов зову на праздник Лилин
друзей добра.

Зову тихонь таимостей и странствий
и думных дрем,
а ты одна повелевай и властвуй
за сим столом.

А в полночь вдруг подумаю: «Да ну вас!»,
и вспомнишь ты,
как в детстве хмуром льнула и тянулась
к теплу мечты,

как был сиротским присмерком искрошен
твой ранний цвет
и ветром сдут, безгрешен и безгрошен,
в колодец лет.

Боясь с мурой всеобщего устава
попасть впросак,
в больном пути скрывала, что устала
нести рюкзак.

Привыкла жить тайком, мечту свою ты
в быту храня,
и были б дружбы, дети и уюты,
не будь меня.

Не встреть меня, жила б себе в покое,
в дарах дорог, –
за что ж тебе казнилище такое
устроил рок?

В мой мерзлый мрак, с работы ли, с базара,
свой свет внесла
и жизнь мою безвестную спасала,
не помня зла.

Когда б не ты, я был бы нети отдан,
в когтях беды
давно став трупом или идиотом,
когда б не ты.

Жужжливым летом в памяти пахучей
медвяных крыл
ты мне дарила с воздухом созвучий
Литву и Крым.

Не нам с тобой мирить людей и нелюдь
ненастных дней, –
ты ж всем кругом добро б хотела сделать,
кто нас бедней.

Светлы тобой прельстительная чара
и тайный зов,
в тебе одной причина и начало
моих стихов.

Прожитых лет обузы и темноты,
тоску и гнет
прости мне в день рожденья твоего ты
под Новый год.

Присев к столу от кухонного газа,
от лжи обид,
ты улыбнешься мне, иконноглаза,
и Бог простит.

Еще не раз твои труды и брашна
меня спасут.
Когда любовь, то с ней идти не страшно
на Страшный суд.

Но даже там на спрос Судьи Святого,
чтоб дух спасти,
я не смогу неведомого слова
произнести.

Мы с тобой проснулись дома.
Где-то лес качает кроной.
Без движенья, без желанья
мы лежим, обнажены.
То ли ласковая дрема,
то ли зов молитвоклонный,
то ли нежное касанье
невесомой тишины.

Уплывают сновиденья,
брезжут светы, брызжут звуки,
добрый мир гудит как улей,
наполняясь бытием,
и, как до грехопаденья,
нет ни смерти, ни разлуки –
мы проснулись, как уснули,
на диванчике вдвоем.

Льются капельки на землю,
пьют воробышки из лужи,
вяжет свежесть в бездне синей
золотые кружева.
Я, не вслушиваясь, внемлю:
на рассвете наши души
вырастают безусильно,
как деревья и трава.

То ли небо, то ли море
нас качают, обнимая,
обвенчав благословеньем
высоты и глубины.
Мы звучим в безмолвном хоре,
как мелодия немая,
заворожены мгновеньем,
друг во друга влюблены.

В нескончаемое утро
мы плывем на лодке утлой,
и хранит нас голубое,
оттого что ты со мной,
и, ложась зарей на лица,
возникает и творится
созидаемый любовью
мир небесный и земной.

Исповедным стихом не украшен,
никому я не враг, не злодей.
За Кавказским отторженным кряжем
каждый день убивают людей.

Вся-то жизнь наша в смуте и страхе
и, военным железом звеня,
не в Абхазии, так в Карабахе
каждый день убивают меня.

Убивают людей, не считая,
и в приевшейся гонке годов
не держу перед злобой щита я
и давно уже к смерти готов.

Видно, без толку водит нас бес-то
в завирюхе безжизненных лет.
Никуда я не трогался с места –
дом остался, а родины нет.

Ни стихов там не слышно, ни мессы,
только митинга вечного гам,
и кружат нас мошнастые бесы
по истории бывшей кругам.

Из души нашей выжата воля,
к вечным книгам пропал интерес,
и кричу и не вижу того я,
кому нужен мой стих позарез.

И в зверином оскале и вое
мы уже не Христова родня,
и кричу и не вижу того я,
кто хотел бы услышать меня.

Не мои – ни пространство, ни время,
ни с обугленной вестью тетрадь.
Не под силу мне бренности бремя,
но от бесов грешно умирать.

Быть не может земля без пророка.
Дай же сил мне, – кого-то молю, –
чтоб не смог я покинуть до срока
обреченную землю мою.

Поэты были
большие, лучшие.
Одних – убили,
других – замучили.

Их стих богатый,
во взорах молнии.
А я – бухгалтер,
чтоб вы запомнили.

В гурьбе горластых –
на бой, на исповедь, –
мой алый галстук
пылал неистово.

Побит, залатан,
шального норова,
служил солдатом,
работал здорово.

Тружусь послушно,
не лезу в графы я.
Тюрьма да служба –
вся биография.

И стало тошно –
стара история –
страдать за то, что
страды не стоило.

Когда томятся
рабы под стражею,
какой кто нации,
у них не спрашиваю.

Сам с той же свитой
в безбожном гулеве
брожу, от Свифта
сбежавший Гулливер.

Идут на убыль
перчинки юмора,
смеются губы,
а сердце умерло…

Пиша отчеты,
рифмуя впроголодь,
какого черта
читать вам проповедь?

Люблю веселых
да песни пестую,
типичный олух
царя небесного.

За счастье, люди!
Поднимем – сбудется.
За всех, кто любит!
За всех, кто трудится!

Отпевший память Стенькам и Емелькам,
в зените дней пред горем не смирясь,
я видел Волгу жаждая, но мельком,
давным-давно, единый в жизни раз, –

когда, в прозренье болестном и горьком,
и никого за участь не коря,
я ждал этапа в пересыльном Горьком,
а путь мой был на север, в лагеря.