Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

В те дни еще я не дорос до старца,
в крови не смолк горячечный порыв,
и Волги лик в душе моей остался,
на крестный путь ее благословив.

Я слушал сны, лицо в ладони спрятав,
меня томила яви нагота,
и снились мне Самара и Саратов,
которым я не снился никогда.

Свет волжских вод вбирал из-под угара, –
нам век с лихвой за вольность отплатил:
ведь Волга тоже с горя подыхала
под злым дерьмом каналов и плотин.

Заря во мрак спустила коромысло,
у мертвых вод застыли времена, –
как стать могло, что ум лишился смысла,
стихи в тюрьме и Волга пленена?

В безумный час душа ожглась о строчки
и в скорбной думе вымокла от слез:
по той ли шири странствовал Островский,
свою «Грозу» отсюда ли привез?

Смещался мир, спуск начинался в ад мой,
смыкалась тьма, и не было кругов,
и думал узник с грустию невнятной,
что Ленин родом с этих берегов…

Добро, мой дух, что не сошел с поста ты
о той поре над рябью золотой,
а жаль – сгубили Волгу супостаты:
была царицей, стала – сиротой.

В ночном, горячем, спутанном лесу,
где хмурый хмель, смола и паутина,
вбирая в ноздри беглую красу,
летят самцы на брачный поединок.

И вот, чертя смертельные круги,
хрипя и пенясь чувственною бурей,
рога в рога ударятся враги,
и дрогнет мир, обрызган кровью бурой.

И будет битва, яростью равна,
шатать стволы, гореть в огромных ранах.
И будет ждать, покорная, она,
дрожа душой за одного из равных…

В поэзии, как в свадебном лесу,
но только тех, кто цельностью означен,
земные страсти весело несут
в большую жизнь – к паденьям и удачам.

Ну вот и я сквозь заросли искусств
несусь по строфам, шумным и росистым,
на милый зов, на роковой искус –
с великолепным недругом сразиться.

По деревням ходят деды,
просят медные гроши.
С полуночи лезут шведы,
с юга – шпыни да шиши.

А в колосьях преют зерна,
пахнет кладбищем земля.
Поросли травою черной
беспризорные поля.

На дорогах стынут трупы.
Пропадает богатырь.
В очарованные трубы
трубит матушка Сибирь.

На Литве звенят гитары.
Тула точит топоры.
На Дону живут татары.
На Москве сидят воры.

Льнет к полячке русый рыцарь.
Захмелела голова.
На словах ты мастерица,
вот на деле какова?..

Не кричит ночами петел,
не румянится заря.
Человечий пышный пепел
гости возят за моря…

Знать, с великого похмелья
завязалась канитель:
то ли плаха, то ли келья,
то ли брачная постель.

То ли к завтрему, быть может,
воцарится новый тать…
«И никто нам не поможет.
И не надо помогать».

Мы не воры и не бандиты,
и вины за собой не числим,
кроме юности, а поди ты,
стали пасынки у отчизны.

Нам досталось по горстке детства
и минуты всего на сборы,
наградил нас угрюмый деспот
шумной шерстью собачьей своры.

Все у нас отобрали-стибрили,
даже воздух и тот обыскан, –
только души без бирок с цифрами,
только небо светло и близко.

Чуть живой доживу до вечера,
чтоб увидеть во сне тебя лишь…
Лишены мы всего человечьего,
брянский волк нам в лесу товарищ.

Кто из белых, а кто из красных,
а теперь навсегда родные,
и один лишь у сердца праздник –
чтоб такой и была Россия.

Мы ее за грехи не хаем,
только брезгаем хищной бронзой, –
конвоирам и вертухаям
не затмить нашей веры грозной.

Наше братство ненарушимо,
смертный час нам и тот не страшен, –
только ж нет такого режима,
чтоб держали всю жизнь под стражей.

Острый ветер пройдет по липам,
к теплым пальцам прильнут стаканы, –
я не знаю, за что мы выпьем,
только знаю, что будем пьяны.

И опять – тишина, тишина, тишина.
Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий.
Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,
и почиет пчела на моем подбородке.

Я блаженствую молча. Никто не придет.
Я хмелею от запахов нежных, не зная,
то трава, или хвои целительный мед,
или в небо роса испарилась лесная.

Все, что вижу вокруг, беспредельно любя,
как я рад, как печально и горестно рад я,
что могу хоть на миг отдохнуть от себя,
полежать на траве с нераскрытой тетрадью.

Это самое лучшее, что мне дано:
так лежать без движений, без жажды, без цели,
чтобы мысли бродили, как бродит вино,
в моем теплом, усталом, задумчивом теле.

И не страшно душе – хорошо и легко
слиться с листьями леса, с растительным соком,
с золотыми цветами в тени облаков,
с муравьиной землею и с небом высоким.

Может быть, тебе кажется, это пройдет, ничего, не смертельно,
этот сон, что приснился нам в теплые зимние ночи,
то ли счастие, то ли печаль,
молчаливые наши прогулки по мокрому городу,
под порхающим снегом,
так чудесно он таял потом на ресницах твоих, в волосах,
что лились наподобие темного, теплого ливня,
из-под шапочки с белой опушкой,
этот свежий, в кристалликах, запах зимы,
крепкий, с хрустом,
и вдруг – потепленье, капель,
с головой в небосвод мы уходим,
а ноги промокли, –
шепчет оттепель не о тебе ль? –
эта робость и радость влюбленности первой,
и отчаянья очи,
и ночи, что начертаны алым на черном,
ласки, ссоры, стихи,
и любимые книги: Сервантес, Рабле и Толстой,
Паустовский и Пришвин –
это все, что тогда называлось «навеки»,
все, что было дыханием, вечностью, чудом,
все, чем жил я, и все, чему верил,
и все, что пронес нерассыпанным
через мрак и тоску одиночек, в крови, обливаясь слезами,
улыбаясь от счастья,
через многие годы и сотни смертей, по этапу, –
это все, тебе кажется, зыбко, обманчиво и постепенно
улетучится, перегорит, постареет,
станет призраком, ужасом, станет усталостью, скукой, –
да? ты думаешь так? Все пройдет, перемелется, канет?
Ничего не пройдет. Если кончится, только со мною.
Ты, наверно, не знаешь, какая бывает любовь.

В ресницах твоих – две синих звезды,
а ты смеешься, и ты – со мною.
Белая вьюга в ушах свистит.
Что я скажу про счастье земное?