Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

От бренности и лжи в мечте своей омой,
избави от стыда и, отрешив от странствий,
прощенным счастье дай друг другу молвить «Здравствуй»,
прижать к лицу лицо вернувшимся домой.

О сердце и чело, отвергнувшие злость!
О легкий Гименей, сквозь рознь благослови нас,
чтоб канула во тлен былая половинность
и Целое из нас собралось и зажглось.

Две тьмы преобрази в сияние одно,
благослови на жизнь, благослови на вечность,
дай любящим прозреть в конечном бесконечность,
испить в земных водах небесное вино.

О Гименей-Христос, о тихий Гименей,
открой нам нашу высь, чтоб, низости переча,
друг с другом и с Тобой увечненная встреча
в бессмертие вела средь смертоносных дней.

Да примем в брачный дар Твой жертвенный венец,
о кроткий Гименей, как в Кане Галилейской,
раскаявшихся душ ласкающею леской
из мертвых вод времен для вечности ловец.

Да с верой длань Твоя коснется наших лбов,
играющий с детьми и сам Дитя Господне,
чтоб Царствие Твое исполнилось сегодня
и вызрела в сердцах всемирная любовь.

И в терньях, и в цепях, свободный Гименей,
упрочь наш брачный дом, о бесприютный путник,
в стране берез и верб, где есть Толстой и Пушкин,
что сладостней, чем мед, и соли солоней.

А если станет в ней безлюдней и темней
и недостойный стон из недр во сне исторгнем,
да устыдимся уз, да будет даром долг нам,
о радостный Иисус, о светлый Гименей!

А как же ты, чей свет не опечалю,
кому я друг, возлюбленный и брат?
«Живи, живи!» – твои мне говорят
глаза и я «не бойся» обещаю.

Налей мне лучше водки вместо чаю
(хотя и водке я уже не рад) –
и улыбнусь, и жить не заскучаю:
не собран вклад для поминальных трат.

Прозреть бы смысл, отринув злую чушь бы,
а там и ты, глядишь, уйдешь со службы
и поживем, весь свет растеребя.

Вся жизнь до сих прочлась, как телеграмма,
и в мрак уйти мне, в самом деле, рано:
так мало в жизни радовал тебя.

Мы пришли с тобой и замерли
и забыли все слова
перед белым чудом на Нерли,
перед храмом Покрова,

что не камен, а из света весь,
из любовей, из молитв, –
вот и с вечностию сведались:
и возносит, и знобит.

Ни зимы меж тем, ни осени,
а весна – без мясников.
Бог растекся паром по земи –
стала церковь меж лугов.

Мы к ней шли дорогой долгою,
мы не ведали другой, –
лишь душа жужжала пчелкою
над молящейся травой.

Как подумаю про давнее,
сколько зол перенесли,
крестным мукам в оправдание
эта церковь на Нерли.

Где Россия деревенская
ниц простерлась, окружив,
жил я, родиной не брезгуя, –
потому и в мире жив.

Красоты ничем не вычислим:
в Риме был позавчера,
горд, скажу вам, и величествен
в Риме том собор Петра.

А моя царевна-скромница
всех смиренней, всех юней,
да зато и зло хоронится
перед радостною ней.

Дух восторгом не займется ль там,
в Божестве неусомним,
перед ней, как перед Моцартом, –
как пред Господом самим?

Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь –
да не выйдет ни шиша:
незатмимым светом вымылась
возлетевшая душа.

Лебедь белая, безмолвница,
от грехов меня отмой!
Кто в России не помолится
красоте твоей родной?

Горней радости учила ты:
на удар – в ответ – щеку б!
У тебя и мы – не сироты,
и поэт – не душегуб.

Чудом вырос, телом крепок и душою бодр,
на Руси, как дуб меж репок, император Петр.
Вырос чудом, да недобрым, хоть за Прут уйти б:
и доныне больно ребрам от царевых дыб.

Этот бес своей персоной, злобой на бояр
да заботушкой бессонной всех пообаял –
оттого и до сегодня, на обман щедра,
врет история, как сводня, про того Петра.

Был он ликом страховиден и в поступках лют
и на триста лет обидел православный люд,
воля к действию была в нем велика зело,
да не Божеским пыланьем мучилось чело.

То не он ли для России, оставляя трон,
мнил, что смуты воровские кончены Петром?
Не с его ль руки разросся в славе и молве
по мечтам Растрелли с Росси город на Неве?

Не за то ль к нему хранится в правнуках любовь,
что свободных украинцев обратил в рабов?
He его ль добра отведав, посчитай возьми,
русских более, чем шведов, полегло костьми?

Как обозами свозили мертвые тела,
так горой на том верзиле добрые дела, –
вот уж подлинно антихрист – и в шагу тяжел:
уж какие свет и тихость там, где он прошел!

А народ от той гнетущей власти-суеты
уходил в лесные пущи, в темные скиты,
где студеная водица, сокровенный мрак,
ибо зло от зла родится, а добро – никак.

От петровского почина, яростно-седа,
не оставила пучина светлого следа:
дух в разладе, край в разрухе, а как помер он,
коронованные шлюхи оседлали трон.

Я, конечно, у России даже не пятак,
но когда б меня спросили, я сказал бы так:
– Наше время – слава зверю, клетка для тетерь.
Я ж истории не верю, и никто не верь.

Все дела того детины, славе вопреки,
я отдам за звук единый пушкинской строки.
Я отдам, да и не глядя, все дела Петра
ради в пушкинской тетради росчерка пера.

Апшеронская нефть оплатила безвинные смерти.
В президентских ушах не гремит сумгаитский погром…
Я солдатом служил в бедном городе Степанакерте
в приснопамятном сорок втором.

В том горячем краю, маршируя под небом орлиным,
в деревенской молве я армянские слышал слова ж
и с тех пор полюбил, будто от роду был армянином,
на камнях испеченный лаваш.

Изнемогший, дремал под армянских шелковиц листвою,
с минометным стволом на армянские выси взбежав.
Я там жил наяву, – как же мне согласиться с Москвою,
что земля эта – Азербайджан?

Пусть Армении стон отдается в сердцах как укор нам.
Как Христу на кресте, больно кронам ее и корням:
в закавказской дали, в том краю, в Карабахе Нагорном
каждый день убивают армян.

Перед крестной землей преклонюсь головою и сердцем.
Как там други мои? Сколько лет как ни вести от них.
И не все ли равно, кто грешней – Горбачев или Ельцин? –
все мы предали наших родных, –