Дана Сидерос - Ученик дурака (сборник)

Я допускаю, что однажды проснусь
и будто впервые увижу
свои узловатые руки
(тыльная сторона пятнистая, как тритон).
Обнаружу себя, обживающую притон,
склочную,
навязчивую притом,
с неприятным щербатым ртом.
Раздавшуюся втрое,
или истаявшую на треть…

Никогда ничего не боялась раньше,
не буду и впредь.
За пять минут до второго инсульта
буду смотреть
в собственные глаза
на оплывшем чужом лице
в грязном зеркале вокзального туалета.

Я вряд ли вспомню,
была ли, собственно, цель.
Скорее меня позабавит, что я в конце.
Отсюда, с конца,
видны нюансы сюжета.

Умный оборотень
всегда готов к полнолунию:
снял одежду заранее, разложил на полу её.
Всё понятно: загнал добычу – рви и кромсай её.
Никаких сюрпризов.
Чёткое расписание.

А не как у меня:
срывы, тёрки с работодателем,
за версту несёт то ли дольником,
то ли дактилем.
Сплевываешь маяковщину
ртом перекошенным,
кружишь часами над трассой
голодным коршуном
в ожидании ритмов, дорогу перебегающих
(вон один семенит и не видит в небе врага ещё).

Просыпаешься часто из вторника
сразу в пятницу,
все свидетели либо пялятся,
либо пятятся.
Весь в налипших перьях
и золотой пыльце,
музья кровь на пальцах и на лице.

Умный оборотень красив,
безупречно выточен.
Вежлив с вами, хотя, казалось бы, вы-то, вы-то
чем
заслужили?
Ничем.
Просто просто быть милосердным
будучи трехметровым, клыкастым, серым.
Умный оборотень рассеян порой нарочито,
но где, когда и насколько его накроет –
давно рассчитано.

Я же – злой суетливый зверь – вне систем,
вне времени.
Я могу вас сжевать и не вспомнить вашего имени.
Я не знаю ключа, запускающего мутацию,
я боюсь превратиться однажды – да так остаться.

Что-то страшное
караулит меня на выходе из норы.
Там, где вчера был его укус,
утром вспух нарыв.
И уже непонятно, можно ли вырваться из игры,
столько лет учусь говорить слова –
получается только рык.

В понедельник,
в пять тридцать шесть утра,
или, может быть, в тридцать пять,
он решает вдруг, что ему пора
всё менять.

Он решает бросить свой институт,
натянуть холсты
и писать дороги, сады в цвету
и мосты.

Он решает выгнать своих химер
и чужих людей.
Выбираться за город на пленэр
каждый день.

Ни секунды зря, как легкоатлет –
до семи потов.
А таланта нет… Ну, допустим, нет.
Ну и что?

Он смеётся розовым облакам,
мчится, шаркая, в кабинет,
и стучит ореховая клюка
о паркет.

Собирается тщательно,
ордена прикрепляет к лацкану,
рукава и воротники расправляет ласково.
Надевает туфли, платок, берет костыли
и уходит в заднюю дверь, чтоб не засекли.

В центре, возле продмага, памятник,
дальше кладбище –
далеко,
спасибо погода пошла на лад ещё…
Взрослые смотрят молча,
дети кричат:
«Мама, мама, гляди, у старухи снова парад».

У старухи парад, всё правда,
сольное шествие.
Года три назад шли колонной: она и шесть её
не сказать друзей,
вернее будет – родных.
Четверых с тех пор схоронили,
двое больны.

Нынче нужно идти за всех.
Вдоль домов покошенных,
мимо женщин и мужиков, и коров и кошек их.
Если бросить ныть,
не такой уж и дальний путь.
Доползёт как-нибудь.

Саламандра ужасно любит, искупавшись в огне,
остывать, потрескивая, на холодной груде камней.
Сладко зевать и томно потягиваться во сне.

Снег, теперь уже дождь, испаряется в метре над ней.
Хлопьями пепла цветет чешуя на спине.
Сходит жар, рубиновый бок начинает чернеть.

Нагие печные трубы. Остовы изб. Черный снег.
Мертвая тишина.

Подходят на перемене: привет, малыш.
Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
Он будет врать, они почувствуют ложь.
У одного из них за спиной калаш.
Один просто в штатском, и пара ещё святош.
Ну что же ты врешь, малыш,
что же ты нам врешь?
Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
в отдельном классе, вам отдали гараж.

Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
На глаз и не отличишь.
Левой держу карандаш,
правой бросаю нож.
Никто на меня не похож,
ни сын и ни внук – потому что я одинок.

Мне не страшно будет надеть
отличительный знак.

Утром мать и отец
идут в детский сад.

Как раз поспел урожай – на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные –
косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.

Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.

Паданцы прячутся у корней,
пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.

Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын…

Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит

и пахнет яблоками.

Дед-инвалид подзывает внука,
дед говорит: мой хороший, на-ка
денег тебе, принеси таблеток,
чтобы принять – и лето.
Чтобы принять сорок штук – и дома.
Я так устал, помоги мне, Дима.
Покарауль у двери, пока я
съем пузырек покоя.

Внук рассуждает: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
блистеров. Ну а сколько надо,
чтобы хватило деду?

Внук размышляет: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
может, двенадцать
лет.
Выйду – как раз в институт.

Дед засыпает, и деду снятся
молы на море, милые лица,
вальс из динамика у фонтана,
баритон
Левитана.