Уильям Вордсворт - Волшебный дом

Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!
Поверженный – сражался ты не зря.
Чело твое – как ясная заря,
И знаю: гордый дух твой не согбен.

Всё – даже ветра шелестящий лёт —
Нашептывает о тебе. Живи!
Сама земля и сам небесный свод —

Великие союзники твои.
Отчаяния горечь, жар любви
И ум – вот непоборный твой оплот.

Скажи, мой друг, как путь найти прямей,
Когда притворство – общая зараза,
И делают нам жизнь – лишь для показа —
Портной, сапожник, повар и лакей.

Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,
Не то пропал! В цене – богач, пролаза.
Величье – не сюжет и для рассказа,
Оно не тронет нынешних людей.

Стяжательство, грабеж и мотовство —
Кумиры наши, – то, что нынче в силе.
Высокий образ мыслей мы забыли.

Ни чистоты, ни правды – все мертво!
Где старый наш святой очаг семейный,
Где прежней веры дух благоговейный?

Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен!
Она – болото; меч, перо, амвон,
Село и замок впали в смутный сон.
Мы себялюбцы, и наш дух недужен.

Вернись же к нам, дабы тобой разбужен
Был край родной и к жизни воскрешен!
Пусть мощным, вольным, властным станет он
И с добродетелью исконной дружен.

С душой, как одинокая звезда,
И речью, словно гул стихии водной,
Как небо чист, могучий и свободный,

Ты бодро-благочестным был всегда,
Взвалив на сердце, в простоте безгневной,
Убогий труд работы повседневной.

Вечерняя звезда земли моей!
Ты как бы в лоне Англии родном
Покоишься в блистании огней,
В закатном упоении своем.

Ты стать могла бы светочем, гербом
Для всех народов до скончанья дней.
Веселым блеском, свежестью лучей
Играла бы на знамени святом.

Об Англии, простертой над тобой,
Я думаю со страхом и мольбой,
Исполненный мучительных тревог.

В единстве жизни, славы и судьбы
Вы неразрывны – да хранит вас Бог
Среди пустой, бесчувственной толпы.

Не хмурься, критик, не отринь сонета!
Он ключ, которым сердце открывал
Свое Шекспир; Петрарка врачевал
Печаль, когда звенела лютня эта;

У Тассо часто флейтой он взывал;
Им скорбь Камоэнса была согрета;
Он в кипарисовый венок поэта,
Которым Дант чело короновал,

Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,
Вел Спенсера на трудный перевал,
Из царства фей, дорогой потаенной;

Трубой в руках у Мильтона он стал,
Чье медногласье душу возвышало;
Увы, труба звучала слишком мало!

Отшельницам не тесно жить по кельям;
В пещерах жизнь пустыннику легка;
Весь день поэт не сходит с чердака;
Работница поет за рукодельем;

Ткач любит стан свой; в Форнер-Фелльс к ущельям
Пчела с полей летит издалека,
Чтоб утонуть там в чашечке цветка;
И узники живут в тюрьме с весельем.

Вот почему так любо мне замкнуть,
В час отдыха, мысль вольную поэта
В размере трудном тесного сонета.

Я рад, когда он в сердце чье-нибудь,
Узнавшее излишней воли бремя,
Прольет отраду, как и мне, на время.

Нет зрелища пленительней! И в ком
Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый
При виде величавой панорамы,
Где утро – будто в ризы – все кругом

Одело в Красоту. И каждый дом,
Суда в порту, театры, башни, храмы,
Река в сверканье этой мирной рамы,
Все утопает в блеске голубом.

Нет, никогда так ярко не вставало
Так первозданно солнце над рекой,
Так чутко тишина не колдовала,

Вода не знала ясности такой.
И город спит. Еще прохожих мало,
И в Сердце мощном царствует покой.

Путь суеты – с него нам не свернуть!
Проходит жизнь за выгодой в погоне;
Наш род Природе – как бы посторонний,
Мы от нее свободны, вот в чем жуть.

Пусть лунный свет волны ласкает грудь,
Пускай ветра зайдутся в диком стоне
Или заснут, как спит цветок в бутоне, —
Все это нас не может всколыхнуть.

О Боже! Для чего в дали блаженной
Язычником родиться я не мог!
Своей наивной верой вдохновенный,

Я в мире так бы не был одинок:
Протей вставал бы предо мной из пены
И дул Тритон в свой перевитый рог!

Вечерняя безветренная тишь.
Монахине, свершающей обряд,
Подобно время. Солнечный закат
Как бы в своем покое потонул.

У моря, как у райских врат, стоишь.
Прислушайся: проснулся мощный Дух!
Извечным ритмом наш волнует слух
Его сплошной громоподобный гул.

Дитя мое, гуляя здесь со мной,
Пусть и чужда ты мысли неземной —
Но все ж твое чудесно естество.

Преданью ты причастна круглый год
И сокровенный храм твой стережет
Незримое тобою Божество.

Признаться, я не очень-то охоч
До тихих радостей молвы скандальной;
Судить соседей с высоты моральной
Да слухи в ступе без толку толочь —

Про чью-то мать-страдалицу, про дочь —
Строптивицу, – весь этот вздор банальный
Стирается с меня, как в зале бальной
Разметка мелом в праздничную ночь.

Не лучше ль вместо словоговоренья
С безмолвным другом иль наедине
Сидеть, забыв стремленья и волненья —

Сидеть и слушать в долгой тишине,
Как чайник закипает на огне
И вспыхивают в очаге поленья?

Я думал: «Милый край! Чрез много лет,
Когда тебя, даст Бог, увижу снова,
Воспоминанья детства дорогого,
Минувшей дружбы, радостей и бед

Мне будут тяжким бременем». Но нет!
Я возвратился, – и тоска былого
Меня не мучит, не гнетет сурово,
И слезы мне не застят белый свет.

Растерянно, смущенно и сутуло
Стоял я, озираючись вокруг:
Как съежились ручей, и холм, и луг!

Как будто Время палочкой взмахнуло…
Стоял, смотрел – и рассмеялся вдруг,
И всю мою печаль как ветром сдуло.