Артюр Рембо - Стихотворения

На площадь, где торчат газоны тут и там,
В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,
Мещане местные несут по четвергам
Свою завистливою глупость и одышку.
Там полковый оркестр, расположась в саду,
Наигрывает вальс, качая киверами,
Не забывает франт держаться на виду,
Прилип нотариус к брелокам с вензелями.
Находка для рантье трубы фальшивый звук;
Пришли чиновники и жирные их дамы
В сопровожденье тех, кто нужен для услуг
И чей любой волан имеет вид рекламы.
Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,
С серьезным видом обсуждает договоры;
Трость с набалдашником здесь попирает прах,
И погружаются здесь в табакерку взоры.
На стуле распластав свой ожиревший зад,
Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом
Из трубки тянет дым и, видно, очень рад:
Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).
А за газонами слышны бродяг смешки;
Тромбонов пение воспламеняет лица
Желанием любви: солдаты-простаки
Ласкают малышей… чтоб к нянькам подольститься.
Небрежно, как студент, одетый, я бреду
Вслед за девчонками, под сень каштанов темных;
Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,
Их быстрые глаза полны огней нескромных.
Храня молчание, и я бросаю взгляд
На белизну их шей, где вьется локон длинный,
И проникает взгляд под легкий их наряд,
С плеч переходит на божественные спины.
Вот туфелька… Чулок… Меня бросает в дрожь.
Воображением воссоздано все тело…
И пусть я в их глазах смешон и нехорош,
Мои желания их раздевают смело.

Из снежной мглы в окно подвала Они глядят на отблеск алый
И чуда ждут.
Пять малышей – о доля злая! – Сидят на корточках, взирая,
Как хлеб пекут.
Глаз оторвать нельзя от места, Где пекарь мнет сырое тесто,
И ухватив
Его покрепче, в печь сажает, И сыто жмурясь, напевает
Простой мотив.
А дети, затаив дыханье, С могучих рук его в молчанье
Не сводят глаз;
Когда же золотой, хрустящий Готовый хлеб из печки тащат
В полночный час,
Когда сверчки под сводом темным Заводят песнь в углу укромном,
Когда полна
Дыханьем жизни яма эта, Душа детей, в тряпье одетых,
Восхищена;
Она блаженствует, а тело Не чувствует, как иней белый
К лохмотьям льнет.
Прилипли мордочки к решетке, И словно чей-то голос кроткий
Им песнь поет.
И тянутся так жадно дети К той песне о небесном свете
И о тепле,
Что рвутся ветхие рубашки, И на ветру дрожат бедняжки
В морозной мгле.

Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет…
Однажды вечером прочь кружки и бокалы,
И шумное кафе, и люстры яркий свет!
Бродить под липами пора для вас настала.
В июне дышится под липами легко,
И хочется закрыть глаза, так все красиво!
Гул слышен города – ведь он недалеко, —
А в ветре – аромат и зелени, и пива.

Там замечаешь вдруг лоскут над головой,
Лоскут темнеющего неба в обрамленье
Ветвей, увенчанных мигающей звездой,
Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.
Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок —
Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздный,
А на губах у вас, как маленький зверек,
Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.

В плену робинзонад безумная душа…
Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,
Под бледным фонарем проходит не спеша,
И тенью движется за ней ее папаша.
Она находит вас наивным и тотчас
От вас отводит взгляд и несколько картинно
Прочь удаляется, а на устах у вас
Нераспустившаяся вянет каватина.

Вы страстно влюблены. Уж август за окном.
Она над вашими сонетами хохочет.
Друзья от вас ушли.
Вам грустно,
А потом
Она своим письмом вас осчастливить хочет.
В тот вечер… вы в кафе идете, яркий свет
Там ожидает вас, и кружки, и бокалы…
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет
И липы созерцать пора для вас настала.

Вы, павшие в боях в год девяносто третий
И в предыдущий год!
В своих сабо вы шли
Туда, где поцелуй свободы вас отметил,
Шли цепи разбивать, что мир наш оплели.
В страданьях и в беде велики и суровы,
Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах;
Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб снова
Их к жизни возродить на старых бороздах.
В крови отмывшие запятнанное знамя,
Святые с мрачными и нежными глазами,
Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми!
Республике и вам мы сон не потревожим.
Под игом королей мы все живем, как можем…
Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми?

В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
В то время как дано в дымящиеся груды
Безумью превратить сто тысяч тел людских, —
О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда
Природы благостной, что сотворила их!.. —
Бог то смеется в окружении узорных
Покровов алтарей, где золото блестит,
То под баюканье осанны сладко спит
И просыпается, когда в одеждах черных
Приходят матери в смятенье и тоске
Вручить ему медяк, завязанный в платке.

Вот бледный человек гуляет по аллее.
Сигару курит он, и черный фрак на нем.
Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,
И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.
Да, оргия шла двадцать лет! И ею
Сыт император, что когда-то говорил:
«Свободу, как свечу, я потушить сумею…»
Свобода вновь живет! И свет ему не мил.
Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет?
Каким он жгучим сожалением объят?
У императора потухший мертвый взгляд.
О Куманьке в очках он думает, быть может,
Смотря, как облаком всплывает голубым
Его раскуренной сигары легкий дым.

В вагоне розовом уедем мы зимою.
Уютно будет нам:
Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,
Таятся по углам.
Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней
Не видеть за окном
Теней кривляющихся, адской этой черни,
Подкравшейся тайком.
Тут словно паучок тебе царапнет щеку,
Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку
Не возвратится вспять.
И, голову склонив, «Ищи», – ты скажешь строго,
И паучка, что путешествует так много,
Мы примемся искать.