Александр Твардовский - Василий Тёркин

— Скольких вас, про то не буду,
Проводил я на восток.
Первый ты идёшь оттуда,
Вот и дожил я, сынок.
Поздороваемся, ну-ко…

Взяв подмышку дробовик,
Подошёл к бойцу и руку
Протянул ему старик.

— Вот и радость, вот и жалость, —
Всхлипнул дед, — дождался я.
А старуха не дождалась,
Тимофеевна моя.
Вот и нет моей подружки,
Шутка ль, вместе сорок лет…

Жалко, видишь ли, телушки
Стало ей, — добавил дед.

Старина, как на картинках,
Седина, да свеж с лица.
В голубых глазах, в морщинках —
И печаль и хитреца.

Рябью тень лежит от веток,
В чаще трав куёт коваль.
— Немцев, милый, близко нету,
Это — наша магистраль.
Кто тут я? Чего же проще:
Проверяю вот, слежу…
— Ах, вот как! Регулировщик?
Дед не понял;
— Не скажу…

Сели. Ладится беседа.
Обняв дуло ружьеца,
Вот что дед бойцу поведал,
Слово в слово до конца.

— А и то подумать, милый,
А и так понять, сынок:
Ведь она ее кормила,
Берегла, растила впрок.
И забота ей в охоту
С телкой той. Была она
За усердную работу
От колхоза ей дана.
Дескать, вот тебе на племя,
Сберегай, обзаводись.
А теперь приходит немец
И свою имеет мысль.
«В ряд с немецкою полушкой
Твоему не встать рублю.
Матка, матка, дай телушку,
Я телятину люблю».
В глупой, жалостной надежде
Баба с просьбой к подлецу:
«Вы телушку, мол, не режьте,
А зарежьте вы овцу».
Плачет баба, топит печку,
Немца жалость не берет.
Правду скажем, что овечку
Он зарезал наперед.
Учинил себе пирушку,
Съел зараз бараний бок.
А потом уже телушку
На корыто поволок.
И опять у них жаркое,
Трое немцев за столом.
Даже в горе нет покоя
Со старухой нам вдвоем.
И в своем дому нам тесно,
Не уйти от ихних глаз.
Вдруг как станет интересно
Им спьяна глядеть на нас.
Поглядят, перемигнутся, —
Их, мол, праздник и престол.
Вдруг как цорснут, аж погнутся,
Аж повалятся на стол.
Пожуют, чего-то скажут,
Выпьют, снова пожуют,
Снова с хохоту полижут —
Кто на скатерть, кто под кут.
И вовек такого смеха
Я не видел у людей.
Тот под стол нарочно съехал,
Чтоб ещё ему смешней.
Тот в подливку локоть мочит,
Тот уж строит, что нивесть:
Вынул зеркальце, хохочет
И глядит, какой он есть.
Наше горе — им игрушки,
Веселей идет обед.
Ни овечки, ни телушки
У старушки, дескать, нет.
Хохот, грохот. Вскоре гости
Вовсе память перешли.
Со стола кидать нам кости
Норовят. Хватай с земли.
Как последняя собака,
Человек в своей избе.
И не выдержал, заплакал,
Признаюсь, сынок, тебе.
Что ж тут есть на белом свете?
Как же быть? Куда бежать?
Где ж покинули вы, дети,
Старика, родную мать?
Или вы уж так далече,
Что кричать напрасно вслед?
Или бить его уж нечем —
Войска нет, силёнки нет?
И уже пройдет граница
Поперек родной Руси?
И уже, как говорится,
Только милости проси?
И уже навеки, глухо
Припечатана печать?..
А старуха… Ах, старуха,
Может, лучше б ей смолчать,
Вдруг и встала…
Не иначе
Не под силу боль пришлась:
Как сижу, хозяин, плачу —
Увидала в первый раз.
Или, может быть, подружке,
Тимофеевне моей,
Так уж стало жаль телушки,
Как бывает жаль детей.
Или, может, стало плохо,
Что топила жарко печь, —
Вдруг немецкий этот хохот
У старухи вызвал речь.
У простой моей старухи,
Что весь век жила за мной,
Поднялися с дрожью руки
Над седою головой.
Слов тех много или мало,
Суть одна и смерть одна.
— Будьте прокляты, — сказала, —
Ни покрышки вам, ни дна…

Отдалось в мозгах их пьяных
Бабье слово трезвое.
За столом их смех поганый,
Как ножом, отрезало.
И сидят в дыму табачном,
Блеск идет от красных лиц.
А старухе уж не страшно.
— Врёшь, — кричит, — подохнешь, фриц!..

При словах последних этих, —
Всё как будто бы во сне, —
Вынул немец пистолетик,
Отвалясь спиной к стене.
Погрозился б, так не диво,
Но меня, чуть вспомню, — в пот,
Как он целился лениво
И кривил от дыма рот.
На особую заметку
В память я навеки взял,
Что в зубах он сигаретку
В тот момент свою держал…

Не ослабла та пружинка,
Не подвел немецкий бой,
Не поспел и я, мужчинка,
Заслонить жену собой…

Отошла она без страху,
Довелось в своей избе.
А смеретную рубаху
Уж носила на себе.
Все тянулась пить из кружки,
И как мог сказать язык,
— Вот, — промолвила, — телушки
Не дождались мы, старик…

И такая боль и жалость
У меня, как вспомню я.
Ничего ты не дождалась,
Тимофеевна моя…

Вот и нет моей подружки,
Шутка ль, вместе сорок лет.
Жалко, видишь ли, телушки
Было ей, — закончил дед.

Молча, бережно и жадно
Слушал старого боец.
И вздохнул, и только:
— Ладно,
Ладно, — молвил подконец.

Но не будь он службой связан,
Не блюди солдатский долг,
Он бы, может, с тем рассказом
Воротился тотчас в полк.
От начальства до другого,
Как положено в строю,
Он пошел бы.
— Дайте слово,
Дайте речь сказать мою.

Он бы влез на танк, на пушку,
Чтобы всем издалека,
Всей дивизии в окружку
Слышно было.
А пока:
— Ладно, дед. За ту телушку
Мы возьмем еще быка.

Замуж вышла, свадьбу справила,
Надо жить, а тут война.
На войну меня отправили —
И осталась ты одна.

Двор раскрытый, луг некошенный,
Надо жить — как жить одной?
И пришел с войны поношенный,
Потревоженный, больной.

Миновало время слезное,
Надо жить, а нет поры.
Поднялась деревня розная,
В поле выползли дворы.

Воют в поле зимы снежные,
Надо жить — достаток мал.
А лета уже не прежние,
А детишек бой послал.

Вот и старость подбирается,
Надо жить. Неурожай.
А народ в колхоз сбирается —
С места заново съезжай.

За людьми и мы, как исстари.
Надо жить — опять война.
И грозит уже не издали,
В двери ломится она.

Немец чистит под метелочку.
Надо жить — ему не спрос.
Вот бы выростили телочку,
А попала псу под хвост.

Рассудить, размыслить ежели —
Надо жить, а жизни нет.
А и жили мы иль не жили —
Неизвестно. Дай ответ.

На тропинку Теркин вышел,
Что такое? Шум в ушах?
Где-то рядом шорох слышит,
Осторожный чей-то шаг.

Дай-ка, думает, проверим
По привычке боевой,
Что за птицу или зверя
Мы имеем за спиной.