Михаил Светлов - Стихотворения и поэмы

И я вижу в любимом взгляде
Женских глаз, голубей степей,
Как встает их разбойник прадед
И веселой забавы ради
Рвет и щиплет дедовский пейс.

Я гляжу…
И не пляшет, не свищет злоба
В затуманенной голове,
Оттого ли, что, должно быть,
Кровь меняется каждый век,

Оттого ли, что жизнь моя
отдана
Дням беспамятства и борьбы,
Мне, не имевшему родины,
Родину легче забыть.

И при первой случайной встрече
Так легко мне совсем
забыть,
Так легко мне не полюбить
Девушку моего наречья.

Лошаденка трясет головой
И за улицей улицу мерит,
А вверху над шумливой Москвой
Разбежался трескучий аэро.

Хорошо ему там, свежо,
В небесах просторней и лучше…
Скоро, Ваня, скоро, дружок,
Ты засядешь воздушным кучером.

Будешь править рысцой на закат
Голубой, немощеной площади,
Поплетутся вперед облака
Вместо зада бегущей лошади.

Триста верст за один конец
Отмахает стальная лошадка,
Ветерок, удалой сорванец,
Примостится тайком на запятках.

Выйдет конь пастись на лужок
Рядом с звездами, вместе с тучами…
Скоро, Ваня, скоро, дружок,
Ты засядешь воздушным кучером.

Пришел в сосновую Славуту —
И с соснами наедине,
И сосны жалуются мне
И разговаривают будто.

И говор их похож на стон,
И стон похож на человечий…
Вот обошли со всех сторон
И жалобный разносят звон,
Чтоб я их лес не изувечил.

«Ах, слишком грубо, слишком часто
По стволам топор поет,
И, может, скоро, может, через год
На челюсти пилы зубастой
Сосновый сок оскомину набьет.

И страшно мне, сосне одной,
Когда сосновый посвист реже,
Когда вот тут же нож стальной
Мою товарку рядом режет.

И хочется тогда в борьбе
Перескакать свою вершину
(Как и тебе,
Когда тоска нахлынет)».

И несется стон в сосновой чаще,
И разносится в лесную глубь:
«Приходи к нам, человек, почаще,
Только не води с собой пилу!»

Я слушал. Полдень был в огне,
И медленно текли минуты,
И сосны жаловались мне
И разговаривали будто.

И эта новая сосновая кручина
Дала тревогой сердцу знать…
За твою высокую вершину
Я б хотел тебя помиловать, сосна!

Но слыхала ль ты, как стоны тоже
Паровоз по рельсам разносил?
Он спешил, он был встревожен,
И хрипел, и не хватало сил.

Надрываясь, выворачивал суставы,
Был так жалобен бессильный визг колес,
И я видел — срочного состава
Не возьмет голодный паровоз.

Две сосны стояли на откосе,
И топор по соснам застучал,
Чтобы, сыт пахучим мясом сосен,
Паровоз прошел по трупам шпал.

И пока он не позвал меня трубой,
Не заманивает криками колесными,
Я люблю разговаривать сам с собой,
А еще больше — с соснами.

Он еще гудит по-прежнему,
Он не может перестать гудеть,
Пока над улицами снежными
До конца не разбросает медь.

И сейчас воскресным часом
Он колышется надо мной,
Умирающим, разбитым басом
Разговаривая с тишиной.

Мне близка его седая немочь
И его беспомощный призыв.
Умерли его товарищи и немы,
Только он один остался жив.

Этот звон меня уснуть не пустит
Оттого, что детством нездоров;
Слышал я в синагогальной грусти
Дрожание колоколов.

Мне казалось: за поворотом
От одной к другой звезде
Опирается на дряхлую субботу
Наступающий воскресный день.

Потому-то мне понятны эти звуки,
Что старик над городом сочит,
Будто кто-то спрятал эту муку
И ушел и потерял ключи.

И я чувствую: встревожен,
Медной грудью судорожно вздохнув,
Незаметно для прохожих
Умирает колокол вверху.

Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.

Их руки, обнявшие пулемет,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,
Никак оторвать не могли.

Тогда к мертвецам подошел офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемет приказал.

Но мертвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них…
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.

В екатеринославских степях,
Где трава,
где просторов разбросано столько,
Мы поймали махновца Кольку,
И, чтоб город увидел
и чтоб знали поля,
Мне приказано было его
расстрелять.

Двинулись…
Он — весел и пьян,
Я — чеканным шагом сзади…
Солнце, уставшее за день,
Будто убито,
сочилось огнями дымящихся ран.

Пришли…
Я прижал осторожно курок,
И Колька, без слова, без
звука,
Протянул на прощанье мне
руку.

Пять пальцев,
Пять рвущихся к жизни дорог…
Колька, Колька… Где моя злоба?
Я не выстрелил,
и мы ушли назад:
Этот паренек, должно быть,
При рожденье вытянул туза,
Мы ушли и долгий отдых
Провожали налегке
Возле Брянского завода
В незнакомом кабаке,
И друг друга с дружбой новой
Поздравляли на заре,
Он забыл, что он — махновец,
Я забыл, что я — еврей.

Снова осень за окнами плачет,
Солнце спрятало от воды огонь.
Я тащил свою жизнь, как кляча,
А хотел — как хороший конь.

Ждал счастливого дня на свете,
Ждал так долго его, — и вот,
Не смеюсь я, чтоб не заметили
Мой слюнявый, беззубый рот.

Люди все хоть один день рады,
Хоть помаленьку счастье всем…
Видно, радость забыла мой адрес,
А может — не знала совсем.

Только сын у меня… Он — лучший,
Он задумчив, он пишет стихи,
Пусть напишет он, как я мучаюсь,
За какие-то не свои грехи.

Сын не носит моего имени,
И другое у него лицо,
И того, кто бил меня и громил меня,
Он зовет своим близнецом.

Но я знаю: старые лица
Будет помнить он, мой сынок,
Если весело речка мчится,
Значит, где-то грустит исток.

Осень в ставни стучится глухо,
Горе вместе со мной поет,
Я к могиле иду со старухой,
И никто нас не подвезет.

Сухие улицы заполнены тоской,
И боль домов и боль людей огромна…
У нас на нашей стройке заводской
Упала самая большая домна.