Борис Габрилович - Стихи

Теперь мне так уже
не написать,
и после химии
но снегутаящему не бежать,
лепя снежки и стихи мои,

ты мне завидуешь? Ах, балда,
какая всё это ерунда:
сложные отношения,
ложные положения…

Всего на свете важней одно —
я заплатил бы дорого! —
чтобы на жизнь смотреть сквозь окно
школьного коридора,

я не курил тогда…

Плюнь на это!
на, прикури от моей сигареты.»

Когда я вижу томик Грина
на ваших модных стеллажах,
мне кажется, что тонны грима
на злых щеках его лежат —
настолько в книге каждый лист
прокомментирован умело,
добропорядочнейшиймалый!
не чуть ли не соцреалист!
Хороший тон: с его романчиком
после обеда — на диван.
Пора начать его романтику
на килограммы продавать,
пора ему отгрохатьпамятник
и ежегодный юбилей,
и выкинуть пора из памяти,
как он скитался и болел…
Но в час, когда любой талантлив
и не стесняется рыдать
и полуночный бой курантов
рождает нищих и бродяг
когда шатается в коленях
и раскаляется в глазах
одна мечта
о черном хлебе
а не об алых парусах
он возникает пьяный, слабый
и тонут тени на щеках
и он бредет по лужам славы
в своих дырявых
башмаках!

… му-товрал — и вдруг осекся,
поняв, что началась весна.
Я вышел. Заблестело солнце
почти на уровне виска.

На перекрестке полнокровном,
там, где толпа, свистки, бензин,
я растворился в ровном реве
сворачивающих машин,

а город жил! Ругался матом,
ширялся искрами огня.
Гигантской соковыжималкой
он ошарашивалменя!

Просвеченсолнцем, как рентгеном,
сиял передо мною мир,
мелькали лифты, словно гены,
в кровообращении квартир,
мелькали подо мной ступени,
а надо мною — этажи…

И понимал я постепенно
зачем мне жить и как мне жить.

лягупосредидороги
ираскинурукиноги

пустьпомнеоравылезут
пустьпомнемашиныездят

еслинеонигодаведь
всёравноменяраздавят

10… 9… 8…
мысли гениев опаленные —
с мысов Кеннеди
«Аполлонами» —

смылись стонущеи несутся,
в атмосферах сути прессуясь,
гарь и копоть стынут во рту еще…

7… 6… 5…

стань, эпоха моя, стартующей!
обрати нас в бегство ли, в веру ли,
только к старту из бедствий вырули,
верь и кайся,
но только стань
вертикальною
словно старт!

4… 3… 2…

( можетперегорим еще
и без нас отзвучит отсчет
и без нас застонут моторы
но земля задрожит в которой
мы раскинули руки устало
и тогда мы поймем
настало!)

1…

и в распахнутые рассветы
встанут старты моей эпохи,
это стали и пота сполохи,
мысли гениев и ракеты!

Мустанги дергались на привязи
над изможденным храпом табора.

А утром полз фургон на прииски
и оседала пыль у рта, бура.

Добыть не для столовых ложек
созвездий золото хотим мы.

Ракета дергалась как лошадь
на взмыленной уздечке дыма.

Словно бабочка-личинка
коконом опутана,
крутит тонкая девчонка
обруч хула-хупа.

Я смотрю, прохожий парень:
меж зеленых дуг
это
лето
по спирали
крутится в саду.

Солнце жарит.
Солнце жарит
как яичницу — людей.
Ах, как жарко!
нас не жалко
сковородкам площадей,

мы заботами замотаны
с хула-хупскойбыстротой,
но предчувствие чего-то
жжет, как серной кислотой,

и за призрачным за кем-то
я шагаю сквозь толпу,
и верчу на языке я
стих — как звонкий хула-хуп,

Значит, лето!

Значит, лето,
и, как девочка в саду,
крутит хула-хуп планета
под названием
Сатурн…

и вдруг в природе каждый атом
стал ясно виден —
и глаза
сместились в сторону куда-то
и оказались вне лица.

и забрели в седую чащу,
бездомные как светляки,
вбирая каждый лист летящий
и каждый поворот реки,

мотались тени по поляне,
как ключ, надетый на брелок,
и становилась им понятней
вся призрачная суть берез,

а я, безглазый, лепетал,
уткнувшись кулаками в Землю,
что наступила слепота,
пока не понял, что
прозренье.

Что-то режет глаза…
тяжело голове…
боль на сердце — непостижимая…

Перережу
колючую проволку
вен
и сбегу
из концлагеря
жизни!

Гранит, тяжелый как блокада,
хранит бессмертные черты.
рассвет
течет
сквозь
облака,
как кровь сквозь свежие бинты.

В глазах — застывшая гранитно
широкая, как скулы, боль.
О, объясни мне:
где граница
между сегодня и — тобой?!

У глаз моих — твои отеки,
бессонных месяцев штрихи.
Я шел во все твои атаки —
как ты вошел в мои стихи.

не может быть, что я живу!
Я шел, я падал, оставался
лежать щекой на автомате,
цепляя пальцами траву.

а ветер выл, как волк, истошно
над белым трупом января,
и стыла взрыва пятерня
на красном небе, как пощечина,

и пули пели пыльно, тонко,
и горизонт горел, горел,
а я стонал в горящем танке,
в подбитом самолете тлел…

не может быть, что ты разбился
на вираже,
на болевом,
не может быть, что я родился
уже потом,
уже потом.

О, запах гари на гортани!
О, вечный памятник — Огонь,
как будто это
нам протянута
твоя горящая ладонь,

как будто памятью бессонной
победам, ранам и боям
скатилось раскаленносолнце
к твоим разбитым сапогам!

К твоим гранитным сапогам…

нужна
нужна
нужна
т ынужна мне
нужна
нужна
нужна
нужна
нужна
нужна

Когда-нибудь тебе приснится
вот этот самый новый год…

О, как ты распахнешь ресницы,
почувствовав холодный пот,
привстанешь нервно на подушках,
не понимая, что к чему,
дрожа губами малодушно,
уставишься в ночную тьму,
и тронув мужа в майке розовой
за волосатое плечо,
ты скажешь голосом неровным:
мне стало сниться черте что,
какая-то чужая комната,
чужие тени на стене,
окурки в пепельнице комкая,
он наклоняется ко мне,
и смотрит, шутит, обижается,
и мы друг другу говорим,
настолько лживы обещания,
что даже можно верить им,
а полночь подступала маятно,
она пробила и зажглась,
и слезы закачались маятниками
под синим циферблатом глаз,
его лицо, как тень от тени,
дрожащим лезвием антенны
блестит, а дальше снежной пеной
заносит двери и ступени…