Уильям Шекспир - Поэмы

Сказать ли, отчего вдруг Феб исчез
И смерклись небеса? – От возмущенья
Природой, что похитила с небес
Огонь богов для твоего рожденья,
О юноша, затмивший красотой
И блеск луны, и солнца свет златой!

Но Цинтия, увы, возревновала:
Она, Природы замысел поправ,
С непрочностью телесною смешала
Чистейшей, горней красоты состав;
И совершенство стало хрупким дымом,
Для всех скорбей и пагуб уязвимым.

Чахотка, лихорадка и чума,
И всякая проклятая зараза,
Припадки, помрачение ума,
Нарывы, язвы, оспа и проказа –
Все это жизни противостоит
И гибель красоты в себе таит.

Малейшая из этих кар нещадных
В единый миг способна погубить
Улыбку, голос, блеск очей отрадных!
Все, что влекло влюбляться и любить,
Растает – и исчезнет незаметней,
Чем глыба льда в горячий полдень летний.

Забудь же целомудрия уклад,
Безлюбие монашек и весталок,
Что землю обезлюдить норовят;
Лишающий себя потомства жалок.
Будь щедрым! Лампа догорит в ночи,
Но кинет миру светлые лучи.

Ужель в глухом и темном склепе тела
Грядущее ты хочешь погрести,
Сгубить детей, которых повелела
Тебе судьба на свет произвести?
Презрен презревший заповеди жизни –
Он веселится на своей же тризне.

Сам на себя он мятежом идет;
Он хуже, чем тиран и кровопийца,
Который сына смерти предает;
Он безнадежней, чем самоубийца.
Зарытый клад – бесплодной глины пласт:
Ни прибыли, ни пользы он не даст».

«Оставь! Бесцельны эти сожаленья, –
Адонис отвечал. – И не толкуй
Без толку: ты гребешь против теченья.
Напрасно я потратил поцелуй.
Пусть ночь темна и льстива, точно сводня, –
Клянусь, ты не собьешь меня сегодня!

Будь у тебя сто тысяч языков
И волшебство сирен сладкоголосых,
Что обольщают песней моряков
В чужих краях, на гибельных утесах,
Меня не околдует голос твой!
Моя решимость, верный часовой,

Стоящий на посту во всеоружье,
От лживых звуков ограждает слух.
Твои слова останутся снаружи,
Пока внутри мой бестревожный дух,
Не слушая коварной песни дальней,
Спокойно спит в своей опочивальне.

Речам твоим невелика цена,
Ты зря меня прозвала бессердечным;
Нет, не любовь – распущенность гнусна,
Что нудит обниматься с первым встречным.
Ты в этом видишь размноженья прок;
Какой смешной для похоти предлог!

Любовью не зови разврат бесчинный;
С тех пор, как Похоть, в раже и в поту,
Укрывшись нагло под чужой личиной,
Порочит и пятнает красоту,
Как червь, грызущий листья чистотела, –
С тех пор Любовь на небо отлетела.

Любовь, как правда, вечно молода,
А Похоть – лицемерье и притворство,
Любовь не пресыщает никогда,
А Похоть умирает от обжорства.
Любовь – рассвет, а Похоть – мрак и тьма;
Они – враги, как лето и зима.

Я бы сказал еще, да проку мало:
Оратор юн, а проповедь стара;
Об очевидном спорить не пристало.
Прощай, я ухожу; давно пора.
Такого я наслушался, что чудо,
Как от стыда я не сгорел покуда».

Сказал – и из прекрасных этих рук,
Удерживавших счастье что есть мочи,
Освободясь, через росистый луг
Умчался прочь в росистый сумрак ночи:
Так исчезает с неба метеор,
В недоуменье оставляя взор.

Венера вслед ему глядит с тоскою:
Так смотрят с берега в морскую тьму,
Стремясь осиротевшею душою
К уехавшему другу своему;
А там уже и точки нет в тумане –
Лишь волны с ветром в бесконечной брани.

Растерянно, как тот, кто уронил
В пучину моря перстень свой волшебный,
Как путник, чью лампаду загасил
В полночной чаще ураган враждебный,
Она осталась в безнадежной мгле,
И путь, и цель утратив на земле.

В отчаянье, не ведающем меры,
Она бьет в грудь себя – и долгий стон,
Наполня все окрестные пещеры,
Гудит, тысячекратно отражен.
«О горе, горе мне!» – и эхо, вторя,
Ей возвращает восклицанья горя.

И в песне изливается печаль;
Она поет о том, что счастье трудно,
О том, что юным ничего не жаль,
И что любовь мудра и безрассудна…
И вновь рождает скорбь наплыв скорбей,
И целый хор отзвучий вторит ей.

От этой песни заунывно-длинной
Долготерпенью ночи вышел срок;
Что слушатель наскучен их кручиной,
Влюбленным слишком часто невдомек.
Едва они доходят до финала,
Оглянутся – а публика сбежала.

Кто в этот час остался рядом с ней?
Одно лишь эхо – вроде прихлебая,
Что угождает госпоже своей,
Во всем капризам дамы потакая;
Он верный отзвук слов ее любых –
И чихом подтверждает каждый чих!

А в это время, радостною песней
Наполня голубеющий эфир,
Взмывает жаворонок в поднебесье
И звонкой трелью пробуждает мир.
Верхушки кедров и предгорий склоны
Под ним сияют, солнцем позлащёны.

Венера шлет свой утренний привет
Светилу: «О владыка мирозданья!
Лучи созвездий ярких и планет –
Лишь слабый отблеск твоего сиянья;
Но есть рожденный матерью земной,
Что блеском превосходит образ твой».

Сказала так – и поспешила к чаще,
Тревожась, не послышится ли вдруг
Издалека – охоты лай летящий
И хриплого рожка призывный звук;
И, в самом деле, слышит звуки гона
И мчится им навстречу окрыленно.

Кусты хотят ее остановить,
Хватая платье цепкими сучками;
Но нет, не удержать богини прыть!
Так лань, томясь набухшими сосками,
Стремится, вырываясь из тенет,
Туда, где в роще олененок ждет.

Она спешит, надежде слабо веря,
Предчувствиями грозными полна,
И слышит: гончие настигли зверя –
И содрогается, поражена,
Как будто встретя на пути гадюку,
Смятенье своры угадав по звуку.

Не жертва робкая, а сильный враг
Пред ними – вепрь, или медведь страшенный,
Иль гордый лев: недаром лай собак
Так злобен и труслив одновременно;
Они друг другу уступают честь,
Кому на зверя первому насесть.

Тот лай зловещий судорогой боли
Пронзил ее и до нутра проник;
Страх, в сердце утвердившись вместо воли,
Все члены поразил бессильем вмиг:
Так войско, видя гибель полководца,
Бросается вразброд или сдается.

Напрасно, обомлев и трепеща,
Она унять старается тревогу,
Или, на сердце робкое ропща,
Рассудок призывает на подмогу,
Твердя, что это – бред, мираж, обман!
Но тут из чащи выскочил кабан,

С клыков роняя розовую пену, –
Пронесся мимо – и пропал в кустах,
Рождая страху старому на смену
В душе Венеры новый, худший страх;
Отчаянье, надежда, гнев и жалость –
Все в голове у ней перемешалось.