Александр Твардовский - Как был написан Василий Теркин (ответ читателям)

Я уже начинал "опробовать стих" для него, нащупывать какие-то начала, вступления, запевы:

...Там, за той рекой Сестрою,

На войне, в снегах по грудь,

Золотой Звездой героя

Многих был отмечен путь.

Там, в боях полубезвестных,

В сосняке болот глухих,

Смертью храбрых, смертью честных

Пали многие из них..

Именно этот размер - четырехстопный хорей - все более ощущался как стихотворный размер, которым нужно писать поэму. Но были и другие пробы. Часто четырехстопный хорей казался как бы слишком уж сближающим эту мою работу с примитивностью стиха "старого" "Теркина". "Размеры будут разные, решил я, - но в основном один будет "обтекать". Были наброски к "Теркину" и ямбами, из этих "заготовок" как-то потом образовалось стихотворение: "Когда пройдешь путем колонн..."

"Переправа" начиналась, между прочим, и так:

Кому смерть, кому жизнь, кому слава,

На рассвете началась переправа.

Берег тот был, как печка, крутой,

И, угрюмый, зубчатый,

Лес чернел высоко над водой,

Лес чужой, непочатый.

А под нами лежал берег правый,

Снег укатанный, втоптанный в грязь,

Вровень с кромкою льда. Переправа

В шесть часов началась...

Здесь налицо многие слова, из которых сложилось начало "Переправы", но этот стих у меня не пошел.

"Очевидно, что размер этот явился не из слов, а так "напелся", и он не годится", - записывал я, отказываясь от этого начала главы. Я и теперь считаю, вообще говоря, что размер должен рождаться не из некоего бессловесного "гула", о котором говорит, например, В. Маяковский, а из слов, из их осмысленных, присущих живой речи сочетаний. И если эти сочетания находят себе место в рамках любого из так называемых канонических размеров, то они подчиняют его себе, а не наоборот, и уже являют собою не просто ямб такой-то или хорей такой-то (счет ударных и безударных - это же чрезвычайно условная, отвлеченная мера), а нечто совершенно своеобразное, как бы новый размер.

Первой строкой "Переправы", строкой, развившейся в ее, так сказать, "лейтмотив", проникающий всю главу, стало само это слово - "переправа", повторенное в интонации, как бы предваряющей то, что стоит за этим словом:

Переправа, переправа,

Я так долго обдумывал, представлял себе во всей натуральности эпизод переправы, стоившей многих жертв, огромного морального и физического напряжения людей и запомнившейся, должно быть, навсегда всем ее участникам, так "вжился" во все это, что вдруг как бы произнес про себя этот вздох-возглас:

Переправа, переправа...

И "поверил" в него. Почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе, чем я его произнес, имея про себя все то, что оно означает: бой, кровь, потери, гибельный холод ночи и великое мужество людей, идущих на смерть за Родину.

Конечно, никакого "открытия" вообще здесь нет. Прием повторения того или иного слова в зачине широко применялся и применяется и в устной и в письменной поэзии.

Но для меня в данном случае это было находкой: явилась строка, без которой я уже не мог обойтись. Я и думать забыл - хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи.

Так нашлось начало одной из глав "Теркина". В это примерно время мною было написано два-три стихотворения, которые скорее всего даже и не осознавались как "заготовки" для "Теркина", но впоследствии частично или полностью вошли в текст "Книги про бойца" и перестали существовать как отдельные стихи. Например, было такое стихотворение - "Лучше нет".

На войне, в пыли походной... и т. д. до конца строфы, ставшей начальной строфой "Теркина".

Было стихотворение "Танк", посвященное танковому экипажу Героев Советского Союза товарищей Д. Диденко, А. Крысюка и Е. Кривого. Отдельные его строфы и строки оказались нужны при работе над главой "Теркин ранен".

Страшен танк, идущий в бой...

Некоторые дневниковые записи с весны 1941 года рассказывают о поисках, сомнениях, решениях и перерешениях в работе, может быть, даже лучше, чем если я говорю об этой работе с точки зрения своего сегодняшнего отношения к ней.

"Написано уже строк сто, но все кажется, что нет "электричества". Все обманываешься, что вот пойдет само и будет хорошо, а на поверку оно и в голове еще не сложилось. Нетвердо даже знаешь, чего тебе нужно. Концовка (Теркин, переплывший в кальсонах протоку и таким образом установивший связь со взводом) яснее перехода к ней. Надо, чтобы появление героя было радостным. Это нужно подготовить. Думал было заменить покамест это место точками, но, не справившись с труднейшим, не чувствуешь сил и для более легкого. Завтра буду вновь ломать".

"Начинал с неуверенной решимостью писать "просто", как-нибудь. Материал, казалось, такой, что, как ни напиши, будет хорошо. Казалось, что он и требует даже известного безразличия к форме, но это только казалось так. Пока ничего об этом не было, кроме очерков... Но и они уже отняли у меня отчасти возможность писать "просто", удивлять "суровостью" темы и т. п. А потом появляются другие вещи, книга "Бои в Финляндии", - и это уже обязывает все больше. "Колорит" фронтовой жизни (внешний) оказался общедоступным. Мороз, иней, разрывы снарядов, землянки, заиндевелые плащ-палатки - все это есть и у А. и у Б. А нет того, чего и у меня покамест нет или только в намеке,- человека в индивидуальном смысле, "нашего парня",не абстрагированного (в плоскости "эпохи" страны и т. п.), а живого, дорогого и трудного".

"Если не высекать настоящих искорок из этого материала - лучше не браться. Нужно, чтобы было хорошо не в соответствии с некоей сознательной "простотой" и "грубостью", а просто хорошо - хоть для кого. Но это не значит, что нужно "утончать" все с самого начала (Б., между прочим, тем и плох, что не о читателе внутренне гадает, а о своем кружке друзей с его эстетическими жалкими приметами)".

"Начало может быть полулубочным. А там этот парень пойдет все сложней и сложней. Но он не должен забываться, этот "Вася Теркин".

"Больше должно быть предыдущей биографии героя. Она должна проступать в каждом его жесте, поступке, рассказе. Но не нужно ее давать как таковую. Достаточно ее продумать хорошо и представлять для себя".

"Трудность еще в том, что таких "смешных", "примитивных" героев обычно берут в пару, для контраста к герою настоящему, лирическому, "высокому". Больше отступлений, больше самого себя в поэме".

"Если самого не волнует, не радует, не удивляет порой хотя бы то, что пишешь, - никогда не взволнует, не порадует, не удивит другого: читателя, друга-знатока. Это надо еще раз хорошо почувствовать сначала. Никаких скидок самому себе на "жанр", "материал" и т. п.".

Двадцать второе июня 1941 года прервало все эти мои поиски, сомнения, предположения. Все это было той нормальной литературной жизнью мирного времени, которую нужно было тотчас оставить и быть ото всего этого свободным при выполнении задач, стоявших теперь перед каждым из нас. И я оставил свои тетрадки, наброски, записи, намерения и планы. Мне тогда и в голову не пришло, что эта моя прерванная началом большой войны работа понадобится на войне.