Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Но я не завершил рассказ об истории написания этой книги — ее бы не было, если бы не еще одно, последнее обстоятельство. Чтобы довести ее до конца, мне потребовалось — это произошло совсем недавно — встретиться (на страницах 335-го номера журнала «Кайе дю Сюд») с такой личностью, как Джордж Вильям Рассел, ирландский поэт, почти современник (годы его жизни — 1867–1935), и частью его творчества, то есть книгой, озаглавленной «Светоч озарения» в переводе Л.-Ж. Гро, опубликованной в 1952 году в вышеупомянутом журнале. Эта книга, по крайней мере в своем начале, показалась мне именно тем, что я всегда мечтал, но никогда не был способен написать.

Джордж Вильям Рассел больше известен под инициалом Æ — так его стали называть из-за ошибки корректора, не понявшего псевдонима «Æon» (Эон), которым этот автор подписывал свои сочинения. О личности его я знаю мало, сведения ограничиваются небольшой биографической справкой, сопровождающей французское издание книги. Может быть, этого и достаточно. Рассел родился в 1867 году в Лургане (Ирландия), он был счетоводом и поэтом, а потом заодно еще и организатором сельскохозяйственных общин, сыгравшим важную роль в кооперативном движении и в политической жизни своей страны. Но сам он указывает в своей книге, что, несмотря на весь его патриотизм, именно стихотворные опыты с ранней юности были для него драгоценней всего. Также сообщается, что он был одним из лучших поэтов современной Ирландии, — так это или нет, трудно судить на основании нескольких стихотворений, процитированных в переводе Л.-Ж. Гро; как бы то ни было, его творчество достаточно известно в англосаксонских странах. «Светоч озарения» был опубликован в 1918 году, Рассел умер в 1935-м. Эти даты вызовут изумление у читателя книги — ее сдержано-доверительный и чуть витиеватый слог скорее заставляет думать о конце XIX века.

Теперь вернусь к самой этой небольшой книге и тому, что поразило меня на ее страницах.

Прежде всего, меня изумила — и это стоит подчеркнуть в наше время, когда литература словно бы намеренно обрекла себя на темноту и самонадеянную вычурность стиля, — та предельная простота, с которой Æ решился поведать нам о своем опыте, во многих смыслах необычайном. Он повествует о странствиях, якобы совершенных им в юности, — подчеркивая их исключительность и чудесность, но ни в малейшей степени не похваляясь, ибо он полагает, что подобное путешествие может предпринять каждый и что здесь нет никакой его личной заслуги; а пересказывает он их единственно из великодушия, побуждающего поэта указать этот путь другим, чтобы они тоже смогли насладиться всем великолепием явленного ему мира.

Но был у Æ более глубокий, внутренний повод для написания книги; и он сразу и недвусмысленно об этом заявил:

Эти наблюдения и раздумья суть попытки художника и поэта установить связь между его собственным зрением и ясновидением пророков Священных Книг и обнаружить, какую часть истины содержат в себе его видения.

Далее он пишет:

В молодости я часто бывал в горах и заметил, что воздух высот расширяет и просветляет зрение. Часами я созерцал сверкающие пейзажи и вереницы бесчисленных обитателей высот, пытаясь постичь смысл этих явлений — помимо их красоты.

Я могу сколько угодно прибедняться и говорить о том, как нелепо сравнивать глубокий и чистый опыт Æ с моим собственным, его книгу — с моим робким замыслом; но следует подчеркнуть: когда речь идет о вечных вопросах, задаваемых в самых разнообразных формах людьми разного духовного уровня, то возможные ответы на них так важны, что даже самые скромные свидетельства имеют свою ценность. Потому я могу сказать, ни на чем особенно не настаивая, что первые страницы «Светоча озарения» показались мне законченным выражением опыта, который и сам я пережил, наблюдал и пытался передать на своем языке, ни разу в этом по-настоящему не преуспев. Я хотел одного — понять, насколько реальны были мои ощущения и в чем их суть, не в силах довольствоваться ими самими — быть может, бессмысленными и бесплодными. Подобно Æ, я чувствовал противоречивость этих ощущений: ведь они мимолетны, большинство людей назовут их пустыми и бесполезными — однако сама сила пережитого заставляет ценить их больше, чем самые очевидные и весомые события повседневной жизни или даже истории. И вот я, человек скорее несмелый, впутался в опасное дело — решил всерьез вверить всю свою жизнь каким-то неверным отсветам, дальним голосам — тихим, прерывистым, тающим вдали…

Кажется, первые откровения свои Æ пережил очень рано, еще подростком, благодаря встрече с миром природы. Он говорит об этом в начале книги с восхитившей меня изысканной простотой:

Сама атмосфера представилась мне сущностью, имеющей лицо, голос, она был пестрой, исполненной смысла. Видимый мир превращался в подобие тканого гобелена, испод которого колеблется ветром. И если этот гобелен хотя бы на мгновение приподнимался, то я знал, что передо мною рай; каждый из покрывающих его рисунков был творением богов; каждый цветок — словом, мыслью. Трава, деревья, воды, ветра, все это было — язык.

У многих поэтов или даже философов, романистов можно найти намеки на сходные переживания: это так очевидно, что не нужно даже примеров. Но отличительная черта Æ состоит в том, что он упорно, сосредоточенно и вместе с тем по возможности беспристрастно попытался удостовериться в подлинности своего опыта.

Можно сказать, что тогда перед глазами юного Рассела пейзажи раскрывались, становились как бы прозрачными:

И тогда мне открылось сердце холма, и я постиг, что для тех, кто обитал внутри, это был вовсе не холм, они и понятия не имели о том, что их световой дворец со всех сторон тесно обступают горы.

Мало-помалу, благодаря таинственному сродству мысли и вещи, он начинает понимать, что мир един, дух воспринимает его как единство, лишенное абсолютных разрывов, — в той мере, в какой он силен и свободен от стремления к личному успеху; очень скоро он почувствует, что золотой век и сейчас царит в мире, просто мы сами больше не способны разглядеть его; об этом почти теми же словами говорил еще Новалис:

Рай рассеян по всей земле, вот почему его трудно узнать. Нужно собрать воедино рассеянные частицы.

Если подобные высказывания имеют хоть какой-то смысл и могут хотя бы отчасти восприниматься всерьез, то к ним нужно прислушиваться внимательней.

Что до меня, то вот что я понял, прочтя первые страницы его книги: осознав умопостигаемость видимого мира, Æ с этого момента думал лишь о том, чтобы читать его, как книгу, объяснять, комментировать; он все время пытался переводить цветы, которые были для него «словом и мыслью»; он прилагал все силы, чтобы обнаружить в мире вещей и указать нам это забытое или сокрытое совершенство. Он показывает нам уже не внешний мир, но разного рода в и дения, посещающие его во сне, во время прогулок или даже в разгар работы в бухгалтерской конторе. Каждое видение словно убеждает нас в единстве Вселенной — «трудно понять, где кончаемся мы и начинается иное», порой его неотступно преследуют мысли соседа, порой — картины давно исчезнувших и погребенных миров, а иногда, реже, — высших сфер или миров грядущих.