Светлана Ширанкова - И будет джаз [СИ]

Кровью наполнены Брайд и Бойн {1} 1 Брайд и Бойн — реки Ирландии ,
Кровью кипит залив.
Месть, моя девочка — вот закон
Древней твоей земли.

Месть, мясорубка, неравный бой,
Все сыновья… Не плачь!
Ты — королева, а значит, пой,
Раз за спиной — палач.

Берег осклизлый, седой песок,
Бледной луны стручок…
Камень целует тебя в висок
Нежно и горячо.

* * *
Тише! Слышишь шёпот камня,
Шорох волн?
Шхеры щерятся клыками —
Авалон.

Ввысь — скалы косые скулы,
Мох — руно.
Что там, дули или дула?
Всё равно.

Стылый воздух, синий вереск,
Горный мёд.
Можно выстрелить, не целясь —
Не убьёт.

Не вопьётся на излёте
Под ребро
Ни свинец, ни сталь, ни злое
Серебро.

Не сразит, не покалечит
Ни на грош.
Кто сказал, что время лечит?
Это ложь.

Вон у лекаря вспухает
Вместо рта
Бессловесная глухая
Темнота.

Выест память, выпьет строчки
Из души —
Ни пощады, ни отсрочки
Не ищи.

Но пока ещё осталось
Полглотка,
Запиши себя на скалах,
В облаках,

Острым лезвием по коже
До кости…
Ты… меня? А я… о боже!
Всё.
Прости.

Ей почти не слышен шёпот нездешних вод
(серый камень, бухты Коннахта, донный ил).
Духота вагона вытравит соль и йод,
mp3-попса заглушит ирландский рил.

Королева выпьет кофе, закажет грог
(кардамон, корица, тёмный гречишный мёд).
Из угла кофейни щурится смуглый бог.
Или демон. Впрочем, кто их там разберёт.

Как-бы-жизни друг за другом — ячейки сот
(крестик, нолик, время вышло, гасите свет).
Кровоточит память. Ноет к дождю висок,
будто шрам от старой раны, которой нет.

Она пережила своих детей,
супруга, двух любовников, трех кошек,
войну, пятнадцать лет очередей,
комплект белья в веселенький горошек,
которому, казалось, сносу нет
(трофейное, еще из Бранденбурга),
аппендицит — и пляшущий ланцет
в руках у в стельку пьяного хирурга
(а может, и не пьяного — как знать.
А шрам… ей-богу, шрам — такая малость),
железную в амурчиках кровать —
она в квартире в Киеве осталась,
когда пришлось уехать в Астану, —
на ней в последний день зачали Мишку.
До ужаса холодную весну,
барак, бронхит у младшего сынишки,
нелепой смерти призрачную пасть
(но бог отвел, заняв счастливый случай),
любовь, надежду, чувственную страсть,
святое материнское и сучье,
развод, потом попытку повторить —
удачную… почти… свекровь-мегеру,
и, если уж о боге говорить, —
неверие и истовую веру,
а после — равнодушное "никак"
бензиновым пятном по мутной луже,
когда в душе и в комнате бардак,
и новый день не лучше и не хуже
того, что был — вчера? позавчера?..
Пережила. Смогла. Перетерпела.
Крест-накрест пеленают вечера
изрядно поизношенное тело,
в котором лица копятся на дне —
любимые, знакомые, чужие,
настойчиво маня её вовне,
за грань, к нездешним долам и вершинам,
грозя обрушить хрупкое жильё.
Она чуть свет уходит прочь из дома —
на рынок, в магазин "Чулки — бельё",
к метро, на площадь возле гастронома —
и там стоит подолгу, просто так.
Ей мелочь иногда к ногам бросают,
разок хотели натравить собак…
А прошлое глядит её глазами
на яркое безумное "сейчас",
пытаясь ощутить, проникнуть, слиться,
поймать рисунок жестов или фраз,
да без толку. Останкинская спица
надёжно глушит радиоэфир.

Иди себе, не всматриваясь, мимо:
статистом — "Кушать подано, monsieur!", —
участником безликой пантомимы,
но только не… Почувствовал укол?
Ещё не поздно — отвернись, не надо!..
Её рука поднимется легко —
прикрыться от назойливого взгляда,
но ты уже срываешься во тьму,
в бесчисленные сонмища людские,
собой пополнить местную тюрьму —
безводную и мёртвую пустыню.
Рванёшься, будто пленник из оков,
почуявший в металле призрак фальши,
прибавишь шаг, ещё — и был таков,
подальше от… неважно, но подальше.

Но часть тебя останется во мгле,
дрожа от жути, холода и смрада,
на небывалой выжженной земле
среди таких же проходивших рядом.

Сорок лет в пустыне, ей-богу, немалый срок.
Генерал, такой поход не сочтёшь блицкригом.
На моем "Узи" заедает к чертям курок
и прицел сбоит (вероятно, шкала со сдвигом).
Лейтенант читает молитвенник между строк
пролетевшим МИГам.

Генерал, мы, кажется, пересекли рубеж.
Нам пески, заунывно воя, целуют пятки,
небо виснет тряпкой, ландшафт, как бельё, несвеж,
и куда ни глянь — охряные мазки и пятна.
Здесь, по данным спутника, должен быть город Льеж —
но, похоже, спрятан.

Генерал, я слышу, оркестр играет туш
С переходом в рэгги — каждый четвёртый вторник.
Дирижёр невидим, всеведущ и вездесущ.
На обед — овсянка, повар берёт половник.
Это мы — самум и сирокко, жара и сушь,
так сказал полковник.

Он прикончил фляжку и был ко всему готов.
"Эй, сынок, у нас под ногами бульвары Ниццы.
Это мы приносим пустыню в колодцах ртов,
В помутневших от пыльной бури глазах-бойницах.
Видишь затхлые лужи вместо былых портов?
Я намерен спиться".

Генерал, скажите, кому мы заходим в тыл?
Где противник, его окопы, валы и дзоты?
Драный валенок, две портянки, ведро, костыль…
Здесь для смерти не отыскать никакой работы,
Потому что труп чересчур хорошо остыл —
Как в бадье с азотом.

Генерал, я помню эдемский сырой рассвет,
Вашу речь о последней битве с волками ада.
Как змея, вцепившись зубами себе в хребет,
Не могу дождаться, когда же загнусь от яда.
Тишину взрывают сухие хлопки "Беретт"…
Генерал, не надо!!!

А потом окажется — небо не стало ближе,
А потом навалятся боль и усталость разом.
Но придется встать, раз уж ты ненароком выжил,
Отобрать себя у приправленной кровью грязи,

Поискать в карманах платок, не найти и бросить.
Поискать в раздавленной пачке последний "Winston",
Не найти и… к черту. Паршивая нынче осень.
Холостой щелчок зажигалки — почти что выстрел