Борис Корнилов - Стихотворения. Поэмы

На болоте ни звона, ни стука,
все загублено злой беленой;
тут жила, по рассказам, гадюка
в половину болота длиной.

Но не верится все-таки — что бы
тишина означала сия?
Может, гадина сдохла со злобы
и поблекла ее чешуя?

Знаю, слышу, куда ни сунусь,
что не вечна ни песня, ни тьма,
что осыплется осень, как юность,
словно лиственница, Кузьма.

Колет руку неловкая хвоя
подбородка и верхней губы,
На планете, что мчится воя,
мы поднимемся, как дубы.

Ночь ли,
осень ли,
легкий свет ли,
мы летим, как планета вся,
толстых рук золотые ветви
над собой к небесам занеся.

И, не тешась любовью и снами,
мы шагаем, навеки сильны;
в ногу вместе с тяжелыми, с нами,
ветер с левой идет стороны.

И деревьев огромные трубы
на песчаные лезут бугры,
и навстречу поют лесорубы
и камнями вострят топоры.

Всё цвело.
Деревья шли по краю
розовой, пылающей воды;
я, свою разыскивая кралю,
кинулся в глубокие сады.
Щеголяя шелковой обновой,
шла она.
Кругом росла трава.
А над ней —
над кралею бубновой —
разного размера дерева.
Просто куст, осыпанный сиренью,
золотому дубу не под стать,
птичьему смешному населенью
все равно приказано свистать.
И на дубе темном, на огромном,
тоже на шиповнике густом,
в каждом малом уголке укромном
и под начинающим кустом,
в голубых болотах и долинах
знай свисти
и отдыха не жди,
но на тонких на ногах, на длинных
подошли,
рассыпались дожди.
Пролетели.
Осветило снова
золотом зеленые края —
как твоя хорошая обнова,
Лидия веселая моя?
Полиняла иль не полиняла,
как не полиняли зеленя, —
променяла иль не променяла,
не забыла, милая, меня?

Вечером мы ехали на дачу,
я запел, веселья не тая, —
может, не на дачу —
на удачу, —
где удача верная моя?
Нас обдуло ветром подогретым
и туманом с медленной воды,
над твоим торгсиновским беретом
плавали две белые звезды.
Я промолвил пару слов резонных,
что тепла по Цельсию вода,
что цветут в тюльпанах и газонах
наши областные города,
что летит особенного вида —
вырезная — улицей листва,
что меня порадовала, Лида,
вся подряд зеленая Москва.
Хорошо — забавно — право слово,
этим летом красивее я.
Мне понравилась твоя обнова,
кофточка зеленая твоя.
Ты зашелестела, как осина,
глазом повела своим большим:
— Это самый лучший…
Из Торгсина…
Импортный…
Не правда ль?
Крепдешин…
Я смолчал.
Пахнýло теплым летом
от листвы, от песен, от воды —
над твоим торгсиновским беретом
плавали две белые звезды.
Доплыли до дачи запыленной
и без уважительных причин
встали там, где над Москвой зеленой
звезды всех цветов и величин.

Я сегодня вечером — не скрою —
одинокой птицей просвищу.
Завтра эти звезды над Москвою
с видимой любовью разыщу.

Пусть по земле летит гроза оваций,
салют орудий тридцатитройной —
нам нашею страною любоваться,
как самой лучшей
нашею страной.
Она повсюду —
и в горах и в селах —
работу повседневную несет,
и лучших в мире —
храбрых и веселых —
она спасла, спасала и спасет.
И дальше в путь, невиданная снова;
а мы стеной, приветствуя, встаем —
«Челюскина» команду,
Димитрова,
спасителей фамилии поем.
Я песню нашу лирикою трону,
чтоб хороша была со всех сторон,
а поезд приближается к перрону,
и к поезду подвинулся перрон.
Они пойдут из поезда,
и синий
за ними холод —
звездный, ледяной,
тяжелый сумрак
и прозрачный иней
всю землю покрывает сединой.
На них глядит остекленелым глазом
огромная Медведица с высот,
бедой и льдами окружило разом
и к Северному полюсу несет.
А пароход измят,
разбит, расколот,
покоится и стынет подо льдом —
медведи,
звезды острые
и холод
кругом, подогреваемый трудом.
Морями льдина белая омыта,
и никакая сила не спасет
и никогда…
На льдине лагерь Шмидта,
и к Северному полюсу несет.
А в лагере и женщины и дети,
медведи,
звезды острые, беда,
и обдувает ужасом на свете
спокойные жилые города.
Но есть Союз,
нет выхода иного, —
а ночью льдина катится ядром,
наутро снова,
выходите снова
наутро —
расчищать аэродром.
А ночью стынут ледяные горы,
а звезды омертвели и тихи.
В палатках молодые разговоры,
и Пушкина скандируют стихи.
Века прославят
льдами занесенных
и снова воскрешенных на земле.
Спасителей прославят
и спасенных
пылающие звезды на Кремле.
Мы их встречаем
песней и салютом,
пустая льдина к северу плывет,
и только кто-то
в озлобленье лютом
последний свой готовит перелет.
Мы хорошо работаем и дышим,
как говорится, пяди не хотим,
но если мы увидим и услышим,
то мы тогда навстречу полетим.
Ты, враг, тоску предсмертную изведай,
мы полетим по верному пути,
чтобы опять — товарищи с победой,
чтобы опять товарища спасти.

Луговина, овраг да горка,
У колодца вода горька,
Гимнастерка, шинель, махорка
И фуражка без козырька.
Вся дорога сбита подковой —
В колеях этих что за толк?
На позицию шел стрелковый
По дороге по этой полк.
И казалось, путей обратных
Никогда нигде не найти,
Шел за ратником в ногу ратник
По разбитому в дым пути.
Не найти молодых и новых,
Хоть разыскивай сотню лет,
Где колеса шестидюймовых
Не оставили бы свой след.
Шли от луга они до луга
(Луговина — моя страна) —
Всё Уфимская и Ветлуга,
Всё Тамбовщина, Кострома.
За Россию, за богородиц —
От молебна в глазах туман —
Шел на битву нижегородец,
На войну Иванов Иван.
Где болело — какое место?
Где ноге в сапоге тесно?!
Из Семеновского уезда
Шло вдогонку за ним письмо.
В нем писали ему речисто,
Что картошка едва-едва
Уродилась, но водяниста…
Хлеба хватит до рождества.
Что беда привела несчастье —
Почему-то не вымок лен,
Захворала жена Настасья,
И во первых, строках поклон.
Тучи шли над полком, горбаты,
А ноге в сапоге тесно, —
Где-то возле горы Карпаты
Получил Иванов письмо.

До войны пролегала дорога,
Слезы капают велики.
Ночью выяснилась тревога,
Сразу рота пошла в штыки.
Пахло кровью, как от угара,
Мягких трупов катился ком,
Иванову тогда мадьяры
Пропороли живот штыком.
И в атаку шагнули снова.
Уцелевшие каждый раз
Про товарища Иванова
Невеселый вели рассказ.
Не сказать стихами такого —
Может, мать и жена жива?
Далеко от Карпат Дьяково…
Может, хватит до рождества?