Александр Артёмов - Имена на поверке

Мальчишкой я дарил на память рогатки,
Как мужество, мужскую честь и верность.
И друзья мои колотили окна,
И мне приходилось за них краснеть.
Но сердце,
свое гордое сердце
Уличного забияки и атамана,
Я носил нетронутым и чистым,
Как флаг романтическая бригантина!
Но прошли года,
И из моего сердца
Пытаются сделать милую пудреницу.
А мужество
У меня забирают,
Как милиционер рогатку.

Вспоминаю иногда
День веселого отхода.
Шумно пенилась вода
За кормою парохода.

Судно то летело вниз,
То взлетало вверх куда-то.
Ветер горсти звонких брызг
Зло швырял в иллюминатор.

Посинелый, мокрый весь,
Я смотрел на волны косо:
Это был мой первый рейс,
Первый день я был матросом.

Если новая волна
Судно выше поднимала,
То казалась мне она
Не волной — девятым валом.

И казалось мне, что я —
Волк морской, моряк хороший,
Что, беснуясь, океан
Бьет восторженно в ладоши.

Словно лист осенний, вянет
Парус судна: ветра нет.
В заштилевшем океане
Голубой встает рассвет.

На бочонке возле рубки
Дремлет вахтенный моряк;
Остывает пепел в трубке,
Туго втиснутой в кулак.

Шкипер вышел из каюты,
Хмуро глянул на восток,
Сплюнул, выругался круто
И поднес к губам свисток.

Это верная примета —
Свистом ветер вызывать.
Шкипер плавал вокруг света —
Как же этого не знать!

Скрывшись от беды за рубку,
Обжигая спичкой нос,
Раскурить пустую трубку
Хочет вахтенный матрос.

Он спросонья жадно тянет
Жар из трубки — дыма нет.
…В заштилевшем океане
Голубой встает рассвет.

Был вечер холоден, угрюм
Взбивал валы соленый ветер.
У нас был полон рыбой трюм,
И на борту лежали сети.

Пять Пальцев — пять гранитных скал,
Их обойти при ветре трудно.
И может быть, девятый вал
О них распорет днище судна.

Замысловатый вьют узор
На лбу у шкипера морщины,
Не в первый раз ведет он спор
С морской взлохмаченной пучиной.

Но, зная, что не быть беде,
Сжимает шкипер крепче румпель,
И судно держит он на румбе
Назло и ветру и воде,

И только в сгорбленных плечах
Видны упорство и усталость.
…Я вижу каменный причал;
Опасность за спиной осталась!

Бьют в колокол на берегу,
И шкипер, как всегда, спокоен.
С причала дружеской рукою
Девчонка машет рыбаку.

Ах, какое будет чудо-плаванье
У потомков наших моряков!
Все для них родными будут гавани,
И чужих не будет берегов.
Без морского паспорта и визы,
Выбрав цепи грозных якорей,
Поплывут они с попутным бризом
В даль и ширь лазоревых морей.
Будут штили, будут ураганы,
За кормой крутиться будет лаг,
А на клотике над океаном
Будет реять краснозвездный флаг.
И в порту, где день стоянки прожит,
Другу Васе скажет черный Джим:
— Видишь дом? Здесь был кабак. Быть может,
В нем тянул отец мой с горя джин. —
Скажет честный Том, сверкнув глазами:
— Мы о прошлом память бережем.
Мой отец убит в Иокогаме
На молу приятельским ножом. —
И вздохнет их друг, Сато раскосый:
— Посмотрите, братья, где стою,
Чайный домик был.
И здесь матросы
Покупали на ночь мать мою. —
И пойдут четыре друга к гавани,
Окруженной зарослью садов.
…Ах, какое будет чудо-плаванье
У потомков наших моряков!

Я утром вышел на веранду,
Все окна настежь растворив.
Входили грузные шаланды
С ночной добычею в залив.

За желтой отмелью Скрыплева
Гудел медлительный прибор.
Там, обгоняя краболовы,
Плыл в море смелый китобой.

На свежем бризе ванты пели,
И понял я, что так всегда
Бывает в марте и апреле:
На север движутся суда,

В тайге с богатством соболиным
Бредет охотник сетью троп,
И в Приханкайскую долину
Выходит первый рисороб.

Грохочет где-то гром весенний,
И, распластавшись на бегу,
Вдали пятнистые олени
Стрелою мчатся сквозь тайгу.

Вот замелькали на опушке
Их припотелые бока,
Как будто пестрые веснушки
Тебя осыпали, тайга!

Мы молодеем все весною,
Нежней становимся, мой друг,

И я тропинкою лесною
Бежать хочу куда-то вдруг.

Свой путь на карте не отмечу,
Приду к зеленому ручью
И там, у ивы, верно, встречу,
Как в сказке, девушку ничью…

Здесь был кедр, говорят,
Был он ростом сродни Да-дянь-шаню.
Но тайфун налетел,
И небесным гремящим огнем,
Как блестящим клинком,
Пресекло его жизнь великанью.
И теперь я стою
Над сухим, развалившимся пнем…

Есть легенда в тайге:
Говорят, будто в полночь глухую
Прилетает бесшумно
Какая-то птица сюда.
Осторожно возьмет
Она клювом гнилушку сухую,
И засветится та,
Как упавшая с неба звезда.

Если ты заплутал,
Если кончились хлеб и заряды,
Никогда не погибнешь ты
В нашей приморской тайге:
Огонек голубой
Неизменно увидишь ты рядом,
Как маяк, он укажет
Дорогу к спасенью тебе.

Нет на свете грозы,
Нет такого тайфунного ветра,
Чтоб сломил, ослепил бы
Таежных приморских людей,
Потому человек —
Он сильней дадяньшаньского кедра:
Связь с родимой землей
У него крепче всяких корней.

Кто ж та птица ночная?
В легенде ей нету названья.
Не болтлива она,
Не раскрашена, как какаду.
Ты увидишь ее
Возле склонов крутых Да-дянь-шаня,
Если помощь нужна тебе,
Если попал ты в беду.

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я романтик.
Мой стих не зеркало —
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов —
кладбищем,
и земля вся в крестах
пограничных столбов.
Я романтик —
не рома,
не мантий, —
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином
пресс-папье
покачивается,
как танк.

Как в строгой анкете —
скажу не таясь —
начинается самое
такое:
мое родословное дерево другое —
я темнейший грузинский
князь.
Как в коране —
книге дворянских деревьев —
предначертаны
чешуйчатые имена,
и
ветхие ветви
и ветки древние
упирались терниями
в меня.
Я немного скрывал это
все года,
что я актрисою-бабушкой немец.
Но я не тогда,
а теперь и всегда
считаю себя лишь по внуку:
шарземец.
Исчерпать
инвентарь грехов великих,
как открытку перед атакой,
спешу.
Давайте же
раскурим
эту книгу —
я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
и я без вериг:
я отшиб по звену
и Ницше,
и фронду,
и пять
материков моих
сжимаются
кулаком Рот Фронта.
И теперь я по праву люблю Россию.