Александр Артёмов - Имена на поверке

Когда подумать бы могли вы,
что, выйдя к лесу за столбы,
в траву и пни ударит ливень,
а через час пойдут грибы.
И стало б видно вам отселе,
лишь только ветви отвести,
когда пойдет слепая зелень
как в лихорадке лес трясти.
Такая будет благодать
для всякой твари! Даже птицам
вдруг не захочется летать,
когда кругом трава дымится
и каждый штрих непостоянен,
и лишь позднее — тишина…
Так ливень шел, смещая грани,
меняя краски и тона.
Размыты камни. Словно бивни,
торчат они, их мучит зуд;
а по земле, размытой ливнем,
жуки глазастые ползут.
А детвора в косоворотках
бежит по лужам звонким, где,
кружась, плывет в бумажных лодках
пристрастье детское к воде.
Горит земля, и пахнет чаща
дымящим пухом голубей,
и в окна входит мир, кипящий
зеленым зельем тополей.
Вот так и хочется забыться,
оставить книги, выйти в день
и, заложив углом страницу,
пройтись босому по воде.
А после дома за столом,
сверкая золотом оправы
очков, рассказывать о том,
как ливни ходят напролом,
не разбирая, где канавы.

Я шел веселый и нескладный,
почти влюбленный, и никто
мне не сказал в дверях парадных,
что не застегнуто пальто.

Несло весной и чем-то теплым,
и от слободки, по низам,
шел первый дождь,
он бился в стекла,
гремел в ушах,
слепил глаза,
летел,
был слеп наполовину,
почти прямой. И вместе с ним
вступала боль сквозная в спину
недомоганием сплошным.

В тот день еще цветов не знали,
и лишь потом на всех углах
вразбивку бабы торговали,
сбывая радость второпях.
Ту радость трогали и мяли,
просили взять,
вдыхали в нос,
на грудь прикладывали,
брали
поштучно,
оптом
и вразнос.
Ее вносили к нам в квартиру,
как лампу ставили на стол,
лишь я один, должно быть, в мире
спокойно рядом с ней прошел.

Я был высок, как это небо,
меня не трогали цветы, —
я думал о бульварах, где бы
мне встретилась случайно ты,
с которой лишь я понаслышке,
по первой памяти знаком, —
дорогой, тронутой снежком,
носил твои из школы книжки…

Откликнись, что ли?
Только ветер
да дождь, идущий по прямой…
А надо вспомнить —
мы лишь дети,
которых снова ждут домой,
где чай остыл,
черствеет булка…

Так снова жизнь приходит к нам
последней партой,
переулком,
где мы стояли по часам…

Так я иду, прямой, просторный,
а где-то сзади, невпопад,
проходит детство, и валторны
словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,
когда, себя не видя в нем,
мы бредим морем, поездами,
раскрытым настежь в сад окном,
чужою радостью, досадой,
зеленым льдом балтийских скал
и чьим-то слишком белым садом,
где ливень яблоки сбивал.
Пусть неуютно в нем, неладно,
Нам снова хочется домой,
в тот мир простой, как лист тетрадный,
где я прошел, большой, нескладный
и удивительно прямой.

Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землей накрыли,
как ощущенье вечной высоты,
пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —
ведь каждый небо видевший читал,
когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,
хотя мотор и сдал на полпути,
остановись, взгляни прямее в небо
и надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты,
как память ими взятой высоты,
их инструмент разбитый положили
и лишь потом поставили цветы.

Когда уходит в бой твой друг крылатый,
На важное задание летит,
И ты ему помашешь из квадрата
И пожелаешь доброго пути, —

Ты чувствуешь, как громко сердце бьется,
Как глупая мыслишка промелькнет:
«Вернется ли? Вернется ли?»
— Вернется! —
Кричишь друзьям уверенно:

— Придет!
И все ж часами не спускаешь взора
С ночных небес. И ждешь и ждешь сильней,
Не слышен ли знакомый гул мотора,
Не видно ли условленных огней?

— Летит! Летит! — и больше слов не нужно,
Все сказано и понято вполне.
Всех дружб дороже нам — такая дружба,
Рожденная в боях, в дыму, в огне.

Когда моряк уходит в плаванье,
Он счастлив, потому что вновь
В кильватер с ним уйдет из гавани
Знакомой девушки любовь.

И на просторах закипающих,
Как там, вчера, на берегу,
Она ласкает ободряюще
И просит мщения врагу.

Когда ж ревет мотор: — Внимание!
Все ждут приказа в бой лететь,
Как хочет летчик на прощание
В глаза любимой поглядеть!

В полете мерят жизнь минутами,
Но нет — ему не тяжело,
Лишь только б с ним, его маршрутами,
Летело девичье тепло.

Стоянки моряков обычные —
Суда врага развеяв в дым,
Они дорогами привычными
Приходят к гаваням родным.

Совсем не так у нас, летающих.
Придешь с полета — вновь зовут,
И вновь стартёры провожающе
Флажками белыми махнут.

И через миг, как ветром, выдует
Поэмы, лирику, тоску…
Вот почему чуть-чуть завидует
Военный летчик моряку.

Рассказать тебе, как в небо сине
За Отчизну-Родину на бой
Уходил на скоростной машине
Парень, не целованный тобой.

Рассказать, как в утреннем тумане,
В предрассветной дымке голубой
«Мессершмитта» парень протаранил,
Невредимым возвратясь домой.

Рассказать, как с виртуозным блеском
Он колонны фрицев штурмовал,
Как седой, заслуженный комэска
Перед строем парня обнимал.

Впрочем, лучше все рассказы бросим,
Не шути любовью, не балуй, —
Ты его, пожалуйста, мы просим,
Поцелуй, покрепче поцелуй!

Знает каждый, как необходимо,
возвратясь с задания, опять
Маленькую карточку любимой,
Не стыдясь друзей, поцеловать.

Позабыть хотя бы на минуту
Песню боя, что ревел мотор,
Поль в плечах от лямок парашюта,
Пулеметов быстрый разговор.

И вот так — портрет в руке сжимая,
Широко и радостно вздохнуть.
Теплый шлем и унты не снимая,
Под тенистой плоскостью заснуть.

Хорошо, когда во сне приснится
Дальних улиц шумная гроза,
Смех веселый, черные ресницы,
Озорные синие глаза…