Велимир Хлебников - Том 2. Стихотворения 1917-1922

Народ поднял верховный жезел,
Как государь, идет по улицам.
Народ восстал, как раньше грезил.
Дворец, как Цезарь раненый, сутулится.

В мой царский плащ окутанный широко,
Я падаю по мраморным ступеням,
Но клич «Свободе не изменим!»
Пронесся до Владивостока.

Свободы песни, снова вас поют!
От песен пороха народ зажегся.
В кумир свободы люди перельют
Тот поезд бегства, тот, где я отрекся.

Крылатый дух вечернего собора
Чугунный взгляд косит на пулеметы.
Но ярость бранного позора –
Ты жрица, рвущая тенёта.

Что сделал я? Народной крови темных снегирей
Я бросил около пылающих знамен,
Подругу одевая, как Гирей,
В сноп уменьшительных имен.

Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.
А здесь – о, ржавчина и цвель! –
Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,
За каждым деревом – Кромвель.

Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, смело ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца
Самосвободном народе.

Вчера я молвил: «Гулля, гулля!»
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился дедер,
Обвитый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер,
И с мышью судеб у зубов.
Крива извилистая ость
И злы синеющие зины,
Но белая, как лебедь, кость
Глазами зетит из корзины.
Я молвил: «Горе! Мышелов!
Зачем судьбу устами держишь?»
А он ответил: «Судьболов
Я и волей чисел ломодержец».
И мавы в солнечных одеждах,
И сзади кожи лишены,
И с пляской конницы на веждах,
Проходят с именем жены.
Кружась волшебною жемчуркой,
Они кричали: «Веле! Веле!»
И, к солнцу прилепив окурок,
Они, как призраки, летели.

Русские мальчики, львами
Три года охранявшие народный улей,
Знайте, я любовался вами,
Когда вы затыкали дыры труда
Или бросались гуда,
Где львиная голая грудь –
Заслон от свистящей пули.
Всюду веселы и молоды,
Белокурые, засыпая на пушках,
Вы искали холода и голода,
Забыв про постели и о подушках.
Юные львы, вы походили на моряка
Среди ядер свирепо-свинцовых,
Что дыру на котле
Паров, улететь готовых,
Вместо чугунных втул
Локтем своего тела смело заткнул.
Шипит и дымится рука
И на море пахнет жарким – каким?
Редкое жаркое – мясо человека!
Но пар телом заперт,
Пары не летят,
И судно послало свистящий снаряд.
Вам, юношам, не раз кричавшим
«Прочь» мировой сове,
Совет:
Смело вскочите на плечи старших поколений,
То, что они сделали, – только ступени.
Оттуда видней!
Много и далёко
Увидит ваше око,
Высеченное плеткой меньшего числа дней.

Слово пою я о том,
Как огневод, пота струями покрытый, в пастушеской шкуре из пепла, дыма и копоти
Темный и смуглый,
Белым поленом кормил тебя,
Дровоядного зверя огня.
Он, желтозарный, то прятался смертью
За забор темноты, то ложился кольцом, как собака,
В листве черного дерева мрака.
И тогда его глаз нам поведал про оперение синего зимородка.
И черными перьями падала черная ветвь темноты.
После дико бросался и грыз, гривой сверкнув золотой,
Груду полен среброрунных,
То глухо выл, пасть к небу подняв, – от холода пламенный голод, – жалуясь звездам
Через решетку окна звезды смотрели.
И тебя, о огонь, рабочий кормил
Тушами белых берез испуганной рощи,
Что колыхали главами, про ночь шелестя,
И что ему всё мало бы,
А их ведь не так уж много.
О приходе людей были их жалобы.
Даже на вывеску «Гробов продажа»
(Крик улиц темноты)
Падала тихая сажа.

На лодке плыли боги,
И подымалась мимо рука,
В зеркальные окутана чертоги,
Над долом теневого выморока.
А сейчас все Временное правительство
Отправлено в острог на жительство.

Воин морщинистолобый
С глазом сига с Чудского озера,
С хмурою гривою пращура,
Как спокойно ты вышел на битву!
Как много заплат на одеждах!
Как много керенских в грубых
Заплатах твоего тулупа дышит и ползает!
Радости боя полны, лезут на воздух
Охотничьи псы, преломленные сразу
В пяти измерениях.

Два угломига.
И то и не <���э>то.
Я счетоводная книга
Живых и загробного света.

Это было, когда, точно окорок
Теплый и вкусный у вашего рта,
Встал, изумленный, сегодняшнего рока Рок
И извинилась столетий верста.

Теплыми, нежными одеялами
Протянулись жирные, черные грязи.
Шагали трехгодовалые,
Шагами смерть крестя.
Трупы морей были вытесаны в храмы
Рукой рабочих посадов,
Столбы и доски речных берегов,
Во львов, поворачива<���ющих> шар <���земной>.
Трупы лесов далеких столетий
Ели, сопя, паровозы,
Резво конюшни свои на столе оставляя,
И грубо и не так тонко, как люди,
Черною сажей дышали.

Трупы лугов в перчатке коровы,
Нет, не в перчатке, в парче
Круторогих, мычащих дрог похоронных –
Дрог, машущих грязным хвостом,
Как лучшего друга, любовно
Люди глазами ласкали.
Клок сена в черных
Жующих губах коровы
Был открытым лицом воскового покойника сена.
Труп вёсен и лет
В парче из зерна был запрятан,
Да, в белой муке и в зерне
Золотучем, как пиво.
Знайте, – это
Белыми машут сорочками черные кони –
Похороны трупа Красного Солнца.
[За это и в окороке и в ветчине
Вылез Владимир Красное Солнышко.]
И там с грохотом едет телега,
Доверху полна мясными кровавыми цветами,
У ноздрей бога красивого
Цветками коров и овец многолепестковыми.
Знайте, – это второй труп великого Солнца,
Раз похороненный устами коров,
Когда <���они> бродили по лугу зеленому,
Второй раз – ножом мясника,
Когда полоснул, как поезд из Крыма
На север [в нем за зеркалом стены вы едете],
По горлу коровы…